— О, Чанчес, какой приятный сюрприз!
С тех пор как я прославился, она частенько пересыпает разговор со мной валлонскими словечками, словно размечает камешками тропинку к броду, видимо, чувствует какую-то дистанцию между нами. Вот уже десять лет я говорю с ней о Сесиль. Она удивляется, почему я не женюсь на ней, ведь Сесиль производит впечатление «очень серьезной девушки».
В тот день я вскользь упоминаю ей о верхнем «фа».
— Но это же преступление, она испортит себе голос, — кричит мама. — Ты не позволишь ей это сделать, Франсуа!
Как завсегдатай театра «Руаяль», мама считает себя большим знатоком вокала, меня же при мысли, что придется помериться силами с мадам Баченовой, пробирает дрожь. Я говорю об этом маме, которая обзывает меня трусом и тому подобное.
И этот упрек, как всякий другой, проделывает во мне тайную брешь и начинает свою разрушительную работу.
Несколькими неделями позже, когда наступает памятный май шестьдесят восьмого года и город ощетинивается баррикадами, я, воспользовавшись этими волнениями как предлогом, решаюсь нанести визит Сесиль.
Ларсаны живут в восемнадцатом округе, занимают квартиру на шестом этаже нового высотного здания, на десять голов переросшего соседние дома и настолько сплющенного, что оно кажется слегка кривым и клонящимся набок. Я медленно поднимаюсь по лестнице, не слишком уверенный, что меня встретят с распростертыми объятиями. Уже на первом этаже разносится гулкое эхо баталий, которые разыгрываются наверху между Нанеттой и Царицей Ночи. В тот день пианино досталось Глэдис, и она поступает с ним по законам военного времени: крушит и громит без зазрения совести. Царица Ночи может противопоставить двум истеричным голосам и замученному пианино лишь свой одинокий голос, смело штурмующий заоблачные высоты. Внезапно я проникаюсь ненавистью к Ларсанам и Баченовой. С каждым этажом это чувство возрастает. С лютой ненавистью я жму кнопку звонка, но звонок захлебывается, едва я дотрагиваюсь до него. Царица Ночи умолкает так внезапно, словно я заткнул ей рот кляпом. Нанетта и ее супруг, обнаружив внезапное исчезновение противника, расходятся во всю мочь. Я звоню раз десять, никакого результата, оперетка правит бал. Мне рисуется ужасная картина: Сесиль не позволяют открыть мне дверь. Мое воображение лихорадочно разрабатывает эту мизансцену: голос Теда становится глуше — это он запирает Сесиль в ее комнате. Глэдис колошматит по клавишам и вопит что есть мочи, она заглушает шум шагов и скрежет ключа в замочной скважине. Я колочу в дверь и кричу: «Откройте!» — но это не смущает певицу, скорее наоборот, даже аплодисменты не смогли бы так ее вдохновить. Тогда, опьяненный воздухом шестьдесят восьмого года, своевластное «откройте!» я дополняю гневным «грязные буржуи!» — кличка, не слишком подходящая к Ларсанам, но что делать, за невозможностью выдавить из себя что-либо оригинальное, я хватаюсь за то, что приходит в голову. Венсан Юманс (1898–1946), счастливый создатель «Нанетты», продолжает изводить меня голосами двух своих жрецов. Тед пустился в пляс. Ему тут же вторит Глэдис, отбивающая ритм канкана на визжащих педалях своего пианино. Для меня этот грохот нестерпим — мне кажется, что Сесиль заковывают в цепи.