После Лонжюмо мы въезжаем в пустынную зону; таков переход от старого городка, где слышится еще отзвук галопа почтовых лошадей, к абстрактному пейзажу кольцевой. Автобус катит между двух песчаных холмов, укрепленных бетонными плитами, формой напоминающими Андреевский крест с уже осыпавшимися краями. Эти песчаные насыпи тянутся далеко, особенно с правой стороны, где начинается дорога, промышленного, очевидно, назначения, уходящая вверх и теряющаяся в небе. Она совсем разбита, будто по ней прошли когорты, но я никого там ни разу не видела. При выезде из этой пустыни с левой стороны возникает дом, похожий на «дом на углу», но он намного меньше и весь белый, а за ним идут шале, бунгало, маленькие фермы. Поселок приветливый на вид, но какой-то ненастоящий, его постройки — памятники деятельности фирмы по продаже сборных домов.
Я испытываю необъяснимую нежность к муляжам, к бутылкам, на которых написано «Виски» или «Туалетная вода» и в которых ничего нет, к игрушечным бакалейным товарам, где под уменьшенными этикетками скрываются деревянные брусочки. Мне нравятся и нежилые дома, где из кранов не прольется и капля воды, дома, которым знакомо только уважительное отношение человека, его завистливые взгляды, ласковые прикосновения рук, его жажда обладания, дома, ночью погружающиеся в небытие. Награжденные сомнительным званием «памятника», они прекрасно вводят вас в мир автострады с ее неприступными берегами, с ее четкими линиями шахматной доски.
Приближение более сурового мира становится таким ощутимым для всех, что многие, хотя большая часть дороги уже позади, только сейчас достают свое вязанье или книжку. Это минуты самого большого затишья. Каждый чувствует, что ему, собственно, извне ждать нечего, главное, никакой помощи; каждый пассажир хочет чувствовать себя заодно со всеми и в то же время снова уйти в себя.
Вчера, казалось, тревога эта куда-то испарилась, мы перенеслись из одного мира в другой, так и не заметив этого, никому не хотелось читать или вязать, даже когда мы проезжали гигантские пустыри, отделявшие нас от аэродрома Орли, от которых так и веет одиночеством. Обычно с особой страстью этим занятиям предаются именно во время заторов, когда тревога пассажиров достигает предела. Август небогат читательницами и вязальщицами; едем мы без помех, на хорошей крейсерской скорости, не гоним и не тащимся еле-еле. Эта равномерная стремительность вселяет в нас уверенность, что доедем мы благополучно; мы меньше тоскуем по открытым домам, приветливым палисадникам со звонком у каждой калитки, по оживленной атмосфере кафе, где, кажется, всегда можно сделать остановку, чтобы перевести дух, набраться смелости, а может, и жизненных сил. Обычно-то пробки, конечно, раздражают меня, и даже не тем, что из-за них опаздываешь, а тем, что они чреваты какой-то непредвиденностью, неожиданностью. В особенности если мы в среднем ряду и нас обходят то слева, то справа; я тогда испытываю чувство, похожее на отчаяние, и меня просто бесит шутливое настроение приятельниц Клода, которые поздравляют его с тем, что он выбрал «удачный» путь: «Вот это водитель, так водитель!» — вскрикивают они, если мы продвигаемся чуть-чуть быстрее других, а когда у нас пальма первенства за неподвижность, поддразнивают его.