Мари Казизе я удивлялась еще больше, чем себе самой. Обычно она, насколько возможно, вообще не вмешивается в чужие дела, а тут вдруг оказалась в центре жизни отдела, взяла на себя руководство операцией по спасению и решительно придала этой операции сенсационный характер.
Время шло. В нашу комнату набилось человек двадцать пять. В коридоре тоже толпился народ, и цепочка наблюдателей тянулась до лифта.
Беспокойство росло, но, поскольку никого из нас это прямо не касалось, подавленности не было, скорее, все испытывали состояние эйфории. Возвращение Мари-Мишель вызвало мощную волну, новость достигла нас в несколько секунд, как мертвая зыбь.
— Она одна? — спросила Мари.
— Совсем одна.
Мари с озабоченным видом встала. Казалось, события и впрямь захватили ее. Мари-Мишель ничего не узнала, никого не увидела, даже молодой матери. К ней не пустили, потому что у нее поднялась температура.
— Я расспросила девушек в приемном покое, которые вроде бы видели, как Натали поднималась к своей золовке. Одна из них утверждала, что видела, как Натали вскоре вышла; другая была уверена, что никто через холл не проходил. Я оставила записку, больше я ничего сделать не могла.
Она вздыхает и расстегивает пальто, а в это время появляется Ева. Она тяжело дышит, ее отчет слово в слово повторяет то, что сказала Мари-Мишель, только внушает еще больше беспокойства, поскольку сдвинут во времени примерно на четверть часа, а значит, более поздний и подтверждающий, что за это время ничего не изменилось. Эти мертвые пятнадцать минут воспринимаются всеми как нависшая угроза.
— Надо снова отправляться на поиски, — говорит Мари.
— Я пойду. Я! Мадам Казизе! — кричат машинисточки, которые недавно окружали мадам Катана.
Они словно школьницы, расталкивающие друг друга, чтобы стереть с доски. Машинистки подчиняются начальникам трех разных отделов, и, чтобы уйти, им надо отпрашиваться у всех троих. Мари идет в эти отделы и сообщает официальную версию событий, которая теперь такова: Натали Бертело стало плохо сразу после обеда. Без четверти четыре она пришла к нам за таблеткой от головной боли. Мадам Казизе посоветовала ей выпить очень крепкого и очень сладкого кофе. Мадам Бертело набросила на плечи пальто, несмотря на теплую погоду, и сказала, что она ненадолго. С тех пор мы не можем обнаружить никаких ее следов, а прошло не меньше полутора часов. Возможно, она захотела посидеть в каком-нибудь более уютном местечке, чем соседнее кафе-табак. Возможно даже, почувствовав себя еще хуже, она взяла такси и поехала домой. К сожалению, телефона у нее нет, и убедиться в этом мы не имеем возможности. С другой стороны, оставаться равнодушными к ее дальнейшей судьбе мы тоже не можем — а вдруг она в критическом положении: она где-то там одна, и ей стало плохо. Мари ловко сгущает факты, расцвечивает их всеми цветами радуги, в зависимости от того, к кому обращается, подгоняет их под индивидуальность каждого из начальников, которые распоряжаются временем машинисток: мсье Донно, мсье Маркби и мадам Гардедье-Жозафат. Она даже безо всякого стеснения пристегивает к делу и мсье Мартино; изумляется, что он проявил подобное непонимание. Это было бы еще извинительно, если бы Натали Бертело была посредственным работником, но все в Центре знают, какой она способный человек, как предана своему начальнику, знают, как усердно и с каким рвением трудится… В любое время дня, проходя мимо комнаты, где она сидит, всегда слышишь стук машинки Натали. Неужели из-за того, что волей обстоятельств эта машинка на некоторое время затихла, мадам Бертело должна быть осуждена без суда и следствия?