— Ты живешь с Генкиным? — осипшим голосом спросил он.
Он резко вскинула голову, словно готовясь хлестнуть его ответом: да, живу! Но вместо этого сказала:
— В этом доме я больше экономка, прислуга и даже говорящая собака, а не жена или любовница. Какие из нас с Генкиным любовники? — ее губы искривила презрительная усмешка: брезгливая и наглая: — Я для него удобная ширма: ведь мы однополые!
— Что? — не понял Меркулов. — Как это?
— Не понимаешь? — удивилась она. — Неужели так и не повзрослел? Арнольд, для отмазки, любит приставать к молоденьким девочкам из варьете, но его самого где-то трахают какие-то мальчики. Иногда, со злости, я зову его гомик-гномик и Арнольда.
— Бог мой, — прошептал пораженный Меркулов. — Зачем тебе эта мразь?! Зачем ты живешь среди этой грязи?
— Зачем? Живем-то мы в разных концах квартиры, но кто-то же должен готовить ему, убираться, стирать носки и крахмалить рубашки, а мне нужно, чтобы кто-то платил за моих сына и дочь в языковых школах, за нашу квартиру, за лекарства маме и вообще. Грустно все это, Петя. Раньше уезжали за границу и чувствовали себя там, как дети в игрушечном магазине. И я не стала исключением. За то и расплачиваюсь, наверное. А ты не жалей меня, не надо. Помнишь, Лев Толстой тоже плакал от жалости к голодным крестьянам, но при этом намазывал на хлеб сливочное масло. Плакал и — ел! У Генкина вечно какие-то дела, и я часто предоставлена сама себе, и мне тоже, чтобы не плакать от жалости к голодным, надо есть, кормить детей и старуху-мать! Сейчас и так кругом полно молоденьких и на все готовых, а у меня ни путной специальности, ни сбережений, поэтому гомик-гномик — мой спасательный круг и якорь в этом мире!
Петр затушил сигарету в пепельнице и вздохнул:
— Злой живет в злом мире, больной в больном, добрый в добром, но кто из них счастлив в своих мирах и как?
Она встала, убрала с широкого подлокотника кресла пепельницу и присела рядом с Меркуловым — тихо и незаметно, как она всегда умела это делать. Чуть скосив глаза, он увидел волнующий изгиб ее бедра, туго обтянутые шелковистым нейлоном колени: она знала, что у нее красивые ноги, способные свести с ума многих мужиков, и его тоже сводившие с ума.
Нежно положив ладонь на его затылок, она тихо спросила:
— Почему ты исчез тогда?
— А ты помнишь наш давний разговор? — ответил он вопросом. — Ты помнишь, я тогда спросил: «Знаешь, чего мне иногда больше всего хочется?»
— Чего? — недоуменно переспросила она, совсем как много лет назад.
— Оказаться подальше от тебя, от твоей дикой ревности и занудства, чтобы хоть немного отдохнуть. Так я сказал тогда, а что ответила ты?