Я часто гостил у бабушки Мани, а одну зиму так даже учился здесь, в Красном Октябре. Школа была малокомплектной, в одной классной комнате сидели сразу три «класса» — по пять-шесть человек — при одной учительнице. Бабушка Маня, у которой не было своих детей — ее Константину Петровичу даже деревья-то давались, а вот детки — нет, а следственно и родных внуков, приодела меня, как новую копейку, и я больше всего сожалел об одном: что в столь расфранченном виде меня не знает мой собственный, оставшийся в Николе класс. Руку поднимал сразу за все три класса и не потому, что был такой умный, а потому что учительница у нас вчерашняя десятиклассница, знавшая немногим более нас.
Мне нравилась кобыла Кукла, на которую мне позволялось иногда влезать с подачи бабки Елькиных крепких сыновей, и я однажды спросил бабушку Маню: а нельзя ли нашего ишака поменять на лошадь? Дело в том, что Кукла хоть чуть-чуть, но признавала меня, ишак же никого, кроме деда, а меня в первую очередь, в грош не ставил — воспринимая меня, в частности, таким же насекомым, каким был, под возом, и сам.
— Мы бы, внучок, и машину купить могли, — спокойно ответила бабка, — если б дед наш был помоложе…
В общем, деньги у бездетных стариков водились.
И тем не менее.
— Александра, сестра наша, твоя родная бабка, — говаривала мне под настроение бабушка Мария, — самая красивая была…
Неужели, недоумевал я, красивее самой бабушки Ельки?
— …Но когда вышла замуж за деда твоего, богатого, в степь, к черту на кулички, с нами знаться почти перестала… Машинка зингеровская у нее была, шила Александра хорошо…
Зингеровская машинка… Задумывавшаяся иногда покупка машины («Победы», небось) была, не исключаю, ответом Чемберлену. Чемберлену Зингеру.
Не родись красивой, ох, не родись. Бабушку Александру не просто раскулачили, ей еще почему-то предписали аж Соловки. Причем предписали почему-то отдельно от Владимира Лонгиновича, хотя управляющим-то был он, а не она. Она — жена, не более того, хоть и с зингеровской машинкою. Но упечь почему-то хотели именно её. Очень хотелось кому-то ее упечь. Деду же, посчитали, достаточно будет Николы. Обобрав до нитки, его вместе с другими раскулаченными шуганули под общим конвоем всего-то за пятьдесят километров: из Садового, Шангиреевки по-старому, в Николу.
Бабку, думаю, очень хотели упечь те самые, которые спешно переименовывали, чтоб и духу княжьего не осталось, Шангиреевку.
И бабку — с глаз долой, чтоб духу, стало быть, окончательно не осталось.
Не родись красивой, а родись очень красивой.
Как получилось, что вместо замужней старшей сестры на Соловки была угнана самая младшая из четырех, незамужняя?