Тоже, конечно, не последнего разбору — сужу по одной коллективной семейной фотографии, дошедшей до меня, где она еще подросток, стоит в центре, с узким продолговатым, отроческим — отроковицы — лицом и фамильным прямым, прямо-таки молодогвардейским взглядом. Да что там фотокарточка — об этом можно судить и по двум старшим ее сестрам, дошедшим до меня, как говорится, в живом и натуральном виде.
И все же, все же.
У них ведь к тому времени даже фамилии были разные: у одной еще своя, девичья, у другой уже чужая, мужнина. И возраст: старшей уже под сорок, младшей же только-только исполнилось восемнадцать.
Если уж в сорок пять баба ягодка опять, то в тридцать семь и подавно.
Видимо, кто-то из очень крутых местных революционеров долгонько-таки домогался-дожидался бабки Александры.
* * *
Мне рассказывали, как в эти степи приезжал Троцкий. Расстрелял в Святом Кресте пять тысяч «контрреволюционеров» — потребовалось его личное вмешательство и участие, чтобы в две недели порешить такую массу степного народу: местные власти явно тянули с исполнением столь грандиозного приказа, призванного устрашить всю бунтовавшую степь.
Святокрестовский расстрел — более или менее известный исторический факт. (Расстреливали практически там же, где в девяносто пятом разыгрался главный акт трагедии захвата Буденновска, он же в прошлом Святой Крест, басаевцами).
После расстрела Троцкий поехал на охоту.
И всё же больше всего шокирует не это.
Троцкий поехал на охоту в мои родные места и попросил оставить его в степи на два дня одного: вот что меня потрясает более всего.
Они совершенно не боялись народа, который расстреливали ни за что, ни про что (хотя за что такое невероятное можно и должно расстрелять сразу пять тысяч? — расстреливать имеет право лишь Господь Бог, прищурившись, как снайпер, из поднебесья, и то поодиночке: мол, я тэбэ спородыв, я тэбэ и кокну — по логике Тараса Бульбы). Они его в грош не ставили, в том числе по части мести. Против чеченцев — они же — еще в двадцатых применяли аэропланы, а на собственно русских (моршанских), бляха-муха, ничем, кроме пулеметных лент, не расходовались.
Или потому, что сами вышли из него же, из народа, если не этого, так из сопредельного? Или потому что уверовали: они сами, единолично, представляют Господа Бога на этой грешной земле? Если не самого его в целом, то, как минимум, карающую господню руку, длань или какой-либо еще немаловажный орган Его.
Вот и прищуривались без оглядки.
В таком случае и роковой альпеншток, который спустя почти полвека только что показали по телевизору, очутился в руках у Рамона Меркадера, и сам-то этот молодой горячий испанец, переспавший по пути к Троцкому со всеми его любовницами и похороненный впоследствии Героем Советского Союза в России, в Москве, на Новодевичьем, на правительственном, оказался длинной рукою не только Сталина, но и кой-кого повыше.