Напротив, дверь в дверь, находилась комната Виктора. Некогда она была домашним "музеем исторических ужасов". Теперь над одинокой кроватью, покрытой бежевым синельным покрывалом, висел огромный деревянный крест. У стены стоял письменный стол, над ним - металлические полки, набитые книгами на разных языках. Половину одной из полок занимали блокноты в коленкоровых обложках под черный мрамор, в которые Виктор переписывал редакционные статьи из журналов, стихи, рассказы. По вечерам, когда они с Полом смотрели телевизор, Виктор сидел, бывало, в кресле, держа в левой руке стакан, и писал. Алекс однажды спросил, что он пишет. "Свои воспоминания, дорогое дитя", - ответил Виктор.
Алекс взял один из блокнотов и наугад открыл его. Взгляд упал на эпиграф из Паскаля: "Единственный смысл любой рукописи - милосердие". Он поставил блокнот обратно на полку и спустился в столовую, где Ада уже накрыла стол: парадная посуда и даже серебряные приборы. На каждой стене висели либо крест либо изображение Иисуса.
- Зачем ты зажег свет? - Она посмотрела на него поверх очков в розовой оправе.
- Потому что уже темно, мама.
Она, укоризненно качая головой, опустилась на стул. В комнате стояла жара, как будто кто-то забыл закрыть дверцу печки.
- Мне было пятнадцать лет, когда умерла мама, - начала она, ставя перед ним куриный бульон с домашней лапшой, такой вкусный, что, съев одну тарелку, Алекс налил себе еще. - Людей хватали безо всякой причины. Иногда убивали прямо на улицах. Они истребили гетто. Ты знаешь, что значит это слово? Иногда по дороге в школу приходилось обходить труп, валявшийся на тротуаре. Я не знаю даже имен людей, убивших моего отца, но думаю о них каждую ночь, они стали неотделимы от меня.
Алекс не мог понять, откуда вдруг возникла эта боль в груди, почему заскребло на сердце и поднявшаяся в душе паника вмиг обернулась яростью, которую он тщетно пытался заглушить. Господи Иисусе, мама! Ну почему от каждой встречи с ней у него ладони покрывались испариной и в глубине рождались темные порывы?
- Маминых родителей я помню плохо, хотя мы ездили к ним в деревню. У них там было самое крупное хозяйство. Твой прадедушка разводил розы. Он был грамотный. Толстого считал идиотом и всегда спорил с мамой, которая Толстого обожала. Но мама была молчаливой, и если открывала рот, то для того лишь, чтобы сделать замечание. Хочешь пирога? С яблоками, еще горячий.
- Попозже.
- Ты останешься ночевать? Я приберу в твоей комнате. - Ей так же страстно хотелось, чтобы он остался, как ему - уйти. Когда он отрицательно покачал головой, лицо у нее помрачнело. Вскочив из-за стола, она начала кричать. Ее голос взвивался все выше, пока не стал напоминать пронзительный журавлиный клекот. - Какой же ты... Вот смотрю я на тебя и никого не вижу. Прости, но я не могу не сказать тебе этого. Я родила тебя, а ты - ничто. Как ты мог забыть мать? Знаешь, зачем люди рожают детей? Мы рожаем их по вполне определенной причине: чтобы они стали толмачами. Мы нуждаемся в переводчиках. Слепой, бессердечный сын. Тобой овладел дьявол. Ну и ступай к нему. К нему и к своим шлюхам. - Она замолчала, сорвала с головы платок, и поседевшие золотистые волосы рассыпались вокруг все еще волевого лица. Потом она продолжила, уже спокойно: - Вчера отец Мирон напугал меня своими рассуждениями о Нагорной проповеди. Я увидела, как он, покинув телесную оболочку, вознесся высоко над нами и произнес: Горе вам, тем, кто сыты, ибо будете голодать. Я была сыта в тот момент, посмотрела на других прихожанок, и они были сыты. Но когда-то они голодали. Все мы голодали и никогда не сможем этого забыть. Я ощутила собственную плоть: мозоли, вены, слабые колени; они тянули меня к земле, не давали подняться выше. Я голодала, а теперь сыта, и это значит, что когда-нибудь я снова буду голодать.