— Я могу поговорить с ним? Девочка пока здесь посидит, — сказал я, и, оглядевшись, не увидел ни одного стула.
Один из офицеров отвернулся, другой, несколько раз шмыгнув носом, сказал:
— Его нет, увезли.
— Открытая форма туберкулеза, — добавил второй.
— Врачи говорят — он ее здесь подхватил.
— Харкал даже кровью.
При поступлении слишком неожиданной информации я в первый момент тупею. Словно глохну. Они еще продолжали что-то говорить, а я переживал приступ непонятного ужаса. И ощущение потери, как ни странно. Оказывается, Марченко был для меня очень важным элементом общей картины. Точкой, от которой можно было отсчитывать хоть что-нибудь. Единственный человек, говоривший со мной на одном языке.
И самое главное — наконец, я понял, что меня испугало.
Наказан!
Он все-таки наказан. Как бы ни скрывался, в каких бы теориях ни прятался — наказан! По справедливости! Самосвал не мог въехать в камеру СИЗО, а туберкулез способен достать где угодно.
— В общем, он велел вам передать это.
Мне протянули папку. Старинную папку, со свалявшимися матерчатыми завязками и чернильными кляксами.
Я повернулся, чтобы уйти.
— А куда его отвезли? — спросила Майка.
— А здесь недалеко, в «Аркадии», дорогой медицинский центр.
Еще один приступ глухоты. Но надо его перебороть!
— Но это же косметический салон.
— Нет, там всякие отделения есть.
* * *
Душераздирающее письмо Марченко:
Я знаю, мы не можем быть друзьями, хоть я и пытался. Ты считаешь меня маньяком (словно «маньяком» зачеркнуто, сверху написано «психом»), но мне все равно не к кому больше обратиться. Все вокруг слепые. Мои дела, сказали врачи, плоховаты. Невольно выбываю из борьбы. Теперь на тебя вся надежда. Собака зарыта здесь, в «Аркадии». Меня везут туда, но не уверен — не дадут и шагу ступить без надзора. Страшное место. Вся надежда на тебя! Не подведи, Печорин.
Марченко
Я перечитал этот панический и одновременно выспренний текст два раза.
Опять Кувакин, опять его медицинский замок. Там уже двое «наших». Вот если бы можно было позвонить Ипполиту Игнатьевичу. Нельзя звонить дедушке, обнаружу. Если бы он мог поставить приборчик на вибрацию или на световой сигнал. Но откуда мне знать, что он смог?! Вполне ведь возможно, что после своего истерического сигнала лежит он сейчас в смирительной рубашке да еще и с уколом «сульфы» в тощем организме. Модест Михайлович давно перестал мне казаться прозрачной интеллигентной личностью, а уж после письма подполковника… Первым порывом было рвануть в салон с новыми вопросами, но я быстро себя одернул. Ну, конечно, это невозможно. Индивидуальное, да еще и непрофессиональное расследование принесет не пользу, а одни неприятности. К прокурору какому-нибудь? Что я ему скажу? Мне самому пропишут смирительную рубашку.