И опять никто нам не попался — ни больной, ни санитар.
— Здесь.
И эта дверь отворялась с помощью электронной штуки, возникшей в руке Модеста Михайловича. Палата была небольшая, потому что одноместная, и производила очень солидное впечатление. Именно в таких должны были, по моим представлениям, лежать партийные начальники прежних времен и нынешние миллионщики. Вокруг постели сложные приборы с мигающими лампочками на пультах, какие-то провода присоединены к обручу на голове Ипполита Игнатьевича и к браслету на руке. Здоровье скандального старика было под особым контролем.
Сам он признаков жизни не подавал. Бледная голова на белой подушке. Заострившийся профиль. Едва заметно подрагивающие крылья носа, полупрозрачные, плотно закрытые веки.
— Да, — сказал я, потому что почувствовал необходимость что-то сказать.
— В свое время мы избавились от него с большим трудом. Хорошо, что подошел пенсионный возраст. Иначе он бы отравил нам всю коммерцию. Впрочем, и так сделал достаточно. Кто бы мог подумать, что через двадцать лет он будет нашим привилегированным клиентом! — директор саркастически хмыкнул.
Старик лежал бледным профилем на белой подушке, очень плотно закрыв глаз. Я смотрел на него с полминуты. Больше я ничего не мог для него сделать.
— И что же будет с Ипполитом Игнатьевичем дальше?
Собеседник поморщился.
— Будем лечить. Сколько бы нам это ни стоило. Надеюсь, нам удастся выписать его в удовлетворительном состоянии. Сейчас он ничего не слышит, не понимает, но это не кома, не совсем кома, такое особое состояние, как говорят наши Гиппократы.
— А если он здесь умрет? — спросил я, и сразу почувствовал, что зря спросил.
— У вас есть еще вопросы?
Я забормотал что-то про родственников, которых у старика нет.
— Похороним за счет заведения. Но уверен, до этого не дойдет.
Было видно — ему хочется, чтобы дошло, и как можно скорее.
— У вас все?
— Да, практически все.
Мы пошли к выходу. Директор вышел первым. Я, перед тем как выйти за ним, обернулся.
И остолбенел.
Ипполит Игнатьевич смотрел мне вслед довольно широко приоткрытым глазом. Я что-то промычал, дернулся в сторону директора, потом опять обернулся, глаз старика был уже опять зажмурен.
— Что с вами?
— Мне показалось…
— Креститесь, — атеистически усмехнулся Модест Михайлович.
— Нет, я к тому, что в свое время мы с Ипполитом Игнатьевичем много говорили об этом институте, и об имении графа Кувакина.
Я врал, никогда мы с ним ни о чем подобном не говорили.
— Он собирал какие-то материалы по истории этого заведения, еще о тех временах, когда тут алхимией занимались.