Какое-то доброе дерево бросилось ко мне, и я почти полностью скрылся за ним. Почему-то в этот раз мне было намного неуютнее, чем там, на другом конце бульвара за новогодней елкой. Неуютнее, но вместе с тем не так больно.
Позднее через знакомых узнал, что это был Вадик Коноплев, начинавший входить в моду театральный художник, но так и не вошедший. Теперь вообще, как выясняется, мертвец.
Нина и Вадик обнимались так жарко и радостно, что я уперся лбом в кору дерева, породы которого не знал, и мне казалось, что я портвейновыми парами просверлю его насквозь.
Они обнимались, как люди, только что спихнувшие все свои неприятные дела, отбросившие всех ненужных людей, теперь принадлежащие только друг другу.
Почувствовав, что плохо спрятался, я стоял тихо и смирно. Броситься в обратном направлении было немыслимо — заметят!
А они все продолжали обниматься.
Уже идите куда-нибудь!
Делайте, что хотите, только не так близко.
Я не удержался и выглянул.
Коноплев смотрел на меня. Нет, его взгляда не было видно в тени Тимирязева, но вся постановка фигуры, разворот плеч, подъем головы, все говорило за то, что я замечен. Замечен, но не опознан. Хорошо, что Нина обнимается спиной ко мне.
А если она обернется? Захочет подойти рассмотреть? Тогда уж лучше бежать!
И я рванул.
Резко отделился от уже пьяного от моих паров дерева и решительной иноходью кинулся влево, туда, где был выход с бульвара на проезжую часть. Пусть потоки машин, мне было все равно. Проскочил перед возмущенным троллейбусом и бегом вверх по бульвару.
Меня ничем нельзя было пронять. Я так считал. Но, увидев за выступом ближайшего дома Гукасяна, я споткнулся и чуть не упал.
Он стоял, прижимая к груди кулек, и смотрел туда, куда перед этим смотрел я.
Мы с ним встретились взглядами.
Он не знал меня, но, кажется, уже многое про меня понимал. Наверняка видел со стороны мою агонию за деревом.
Мы смотрели друг на друга недолго. И через секунду оба обернулись и поглядели в сторону Тимирязева.
Положение теней изменилось, и теперь было отчетливо видно, что художник смотрит в нашу сторону. И хотя тоже о нас ничего не знает, но, кажется, все понимает.
Нина резвилась у него на груди, прикладывая голову то левым, то правым ухом к замшевой куртке.
На секунду сложная конструкция из любовников замерла, и тут же прекратила существование.
Я ретировался первым.
Что я оставил за собой, меня не интересовало.
Рана была глубока.
Заживала рана медленно. Выздоровлению сильно помогло то, что Нина с родителями и своей неизвестно от кого полученной беременностью махнула в Англию на длительное время. Не знаю, как у кого, но для меня государственная граница была как бы пропитана целебными веществами, смягчающими страдания. Кстати, если бы она умерла, то есть удалилась за еще более непроницаемую границу, я бы наутро проснулся здоровым, как мне кажется.