Вероника запустила пальцы в его волосы, заставив его очнуться. В этой ласке не было ничего чувственного — это даже нельзя было назвать лаской. Она просто ерошила его волосы, и ему это было приятно.
— Так ты решил, куда мы поедем? — спросила она с любопытством ребенка.
— Мы с тобой поедем на какой-нибудь теплый остров, — ответил он. — Подальше от цивилизации, от больниц и докторов. Там ты сможешь ходить босиком сколько твоей душе угодно. Тебе наверняка понравится ходить босиком по горячему песку.
Она одобрительно кивнула, улыбаясь.
— Мы возьмем с собой Джимми, — продолжал он. — Джимми очень соскучился по тебе и будет безумно рад…
— Джимми? — перебила она. — А кто такой этот Джимми?
— Ты не помнишь Джимми?
— Нет. — Она вдруг стала серьезной. — А ты считаешь, я должна его помнить?
— Это вовсе не обязательно, — поспешил уверить ее он. — Джимми помнит тебя, и этого вполне достаточно.
— Джимми… Это твой друг? — Она озабоченно нахмурила брови.
— Да, это мой самый лучший и верный друг. У него длинная белая шерсть и огромные острые клыки. И он с радостью перегрызет глотку любому, кто посмеет приблизиться к тебе хоть на шаг…
— Я поняла — это твоя собака, — догадалась она. — Значит, Джимми будет защищать меня?
— Да, он будет защищать тебя. Мы вместе будем защищать тебя.
Она потерлась носом о его шею, словно желая тем самым выразить ему свое одобрение.
— Ты такой большой и сильный, — прошептала она. — Ты мне нравишься. Мне очень спокойно, когда ты рядом. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом.
Он наклонил голову и коснулся губами ее волос.
— Так оно и будет. Потому что я становлюсь большим и сильным, только когда у меня есть ты.
Приглушенный стон, донесшийся откуда-то сзади, заставил его вздрогнуть и обернуться. Констанс лежала без чувств, откинув голову на валик дивана, а Эмори и двое докторов уже суетились возле нее. Он догадывался, почему с Констанс случился обморок: она впервые увидела их вместе — его и собственную дочь.
В эту минуту он, кажется, постиг всю глубину той боли, которую должна была испытать Вероника, — не эта Вероника, прильнувшая теплым доверчивым комочком к его груди, а та, другая Вероника, которая еще была способна мыслить и осознавать происходящее вокруг нее, — в то страшное утро, когда, поднявшись в их спальню, увидела его, обнимающего во сне ее мать.
Он поспешил выйти из кабинета профессора, чтобы Констанс, когда ее приведут в чувство, больше не видела их. Когда он внес Веронику в палату и осторожно опустил на пол, устланный мягким белым ковром, она подняла к нему лицо и безмятежно улыбнулась. Глядя на ее улыбку, он не мог поверить, что эта девушка так много выстрадала.