— Я сейчас пришлю кого-нибудь из медсестер, чтобы тебе помогли одеться и собрать вещи, — сказал он, выходя из палаты. — Я заеду за тобой через пару часов. Надеюсь, к тому времени дождь закончится и погода будет летная.
Габриэле взял из дома только самое необходимое — и, разумеется, Джимми. На то, чтобы уложить их вещи, ушло бы несколько часов, а он не хотел терять время. Одежду, в конце концов, можно купить на месте, хотя вряд ли им понадобится много одежды там, куда он собирался ее увезти.
На вопрос дворецкого, когда они вернутся, он ответил, чтобы их не ждали здесь в ближайшее время. Он вполне допускал, что они больше никогда не вернутся в Рим — более того, был почти уверен в этом. Впоследствии он, быть может, распорядится продать дом. Ему не было жаль расставаться с этим домом, который он раньше так любил и которым так гордился. В конце концов, дом — это всего лишь дом. Там, где он и Вероника решат поселиться, он купит или построит другой дом и обставит его так, как нравится ему, — так, как нравится ей.
Пилот, с которым он созвонился, чтобы предупредить о предстоящем путешествии, сказал, что, несмотря на дождь, погода летная. Габриэле был уверен, что длительное путешествие, которое он собирался предпринять вместе с Вероникой, не покажется ей утомительным. Она всегда говорила, что ей нравится летать, а в его самолете она будет чувствовать себя как дома. Там она найдет все, что только может ей понадобиться — от горячей ванны до мягкой постели. Он был рад, что в свое время позаботился о том, чтобы его самолет был оборудован должным образом — вполне возможно, что в ближайшие месяцы они будут очень много путешествовать.
Уже из машины он позвонил Эмори и Констанс в гостиницу, где они остановились, и сказал, что увозит их дочь в Полинезию. Разумеется, он будет регулярно держать связь с ними и сообщать о здоровье Вероники. Судя по их голосам, оба пребывали в подавленном состоянии, что, впрочем, было вполне понятно, ведь они поверили каждому слову профессора.
По дороге в клинику он прокручивал в голове разговор в кабинете профессора. Доктора назвали ее болезнь умопомешательством на почве смещения личности… В том, что касалось смещения личности, профессор был прав: «я» Вероники действительно сместилось, переселившись в «я» ее матери. Но ему представлялось кощунственным применять слово «умопомешательство» к Веронике — потому он и был так рассержен, когда услышал его из уст профессора.
И еще в одном он не был согласен с докторами — в том, что ее болезнь неизлечима. Они утверждали, что в ее мозгу произошли необратимые процессы. Но кто мог знать, что обратимо, а что нет? Уж конечно, не люди.