— “Похоронят меня, — запел он тихо песню беспризорных, — и никто не узнает, где могила моя…”
— Гриха, — раздалось вдруг громко сбоку. — Принц!
Наташка стояла на другой стороне улицы и звала его, улыбаясь. Раньше она жила в той же деревне, что и он, и принадлежала к их компании; это она прозвала его “принцем”. А теперь Наташка ушла в Москву и в деревню только изредка приезжала. Что она делала в Москве, никто не знал; Наташка говорила, что нашла службу, и смеялась лукаво. Одевалась она теперь как взрослая, хотя было ей всего 16 лет, мазала губы и курила папиросы. Ребята в деревне считали втайне, что Наташка пошла по “аферам”.
— Ты куда? — спросила Наташка. — На урок?.. Профессором хочешь быть? Очки носить? Брось, все равно не стоит. — Она сплюнула презрительно на сторону. — Я знала, что тебя встречу, и нарочно пришла, — заговорила она другим, старым тоном. — Я сегодня к вам приду, Гриха… приходите к пруду.
— Придем, мы каждый день там, — обрадованно ответил он. Они любили Наташку — все товарищи, — а теперь, когда она отказалась выйти замуж за чекиста, еще больше преклонялись перед нею, хоть и стеснялись почему-то в ее присутствии…
— Придете. — Она обрадовалась, схватила его за руку: — Ну, значит, пока… Мне надо идти… — Она подмигнула и, уходя, запела вполголоса: — “Ах, мама, мама, какая драма — вчера девица, сегодня дама…”
Он смотрел сзади на ее изменившееся тело, на игру мускулов на спине, на выгиб талии, сильные, быстрые ноги на высоких каблуках, и что-то горячее стеснило сладостно его грудь впервые в жизни, как будто вдруг стремительно разрослось сердце… “Опять на урок?” — вспомнил он ее презрительное замечание. Как и его, и Тольку, и Ивашку, и Николу — всех его приятелей, Наташку не пускали учиться в советскую школу, ибо была она дочерью генерала, и она тоже ходила раньше к частной учительнице на дом, но потом бросила. “Стану я время терять”, — заявила Наташка. Стоило ли в самом деле учиться? Зачем ему знать, как стол или стул по-французски? От этого жизнь никогда не изменится — ни у матери, ни у него самого.
Давала ему уроки старая дева, бывшая классная дама девичьего института. Должна она была преподавать по программе прежней гимназии, но ей было уже за 60 лет, она сама все перезабыла, после второго часа обычно уже утомлялась и засыпала, так что до математики и физики они никогда не доходили и все время сидели на языках и Законе Божием. На французском — на котором он сам говорил лучше и замечал все ее ошибки — и на немецком она задавала ему большей частью стихи из учебников старого времени — те самые, что учили когда-то институтки, вроде: “Quand j’etais petit” или “Es war einmal ein Kater”, и он не понимал: зачем ему все это? Но так как мать его учила, что необходимо всегда выполнять свой долг и что он никогда не должен огорчать женщину, то он запоминал с отвращением эти стихи и говорил их, стыдясь, на каждом уроке.