– Спасибо за компанию. До свидания. Увидимся за обедом.
Тучков Четвертый неуклюже поднялся и снял с коленей крахмальную салфетку.
– Я с тобой, – сказал он Марине, и она чуть не упала в обморок, прямо возле разгромленного общепитовского стола. – Извините нас. Генрих Янович, у нас с вами в одиннадцать партия в бильярд.
– Я отлично помню, Федор Федорович!
– Я тоже приду, – пообещала Вероника.
– И я, – вызвался Геннадий Иванович.
Марина уже шла вдоль длинного ряда столов. Уносила ноги, только чтоб не видеть лиц матери и дочери.
Что он себе позволяет, этот Тучков Четвертый, несостоявшийся генерал от инфантерии?! В какое положение он ее ставит?! Что сказала бы мама, если бы узнала, что почти незнакомый мужчина заявил во всеуслышание: «Я с тобой»?
Он догнал ее в коридоре, застланном малиновой ковровой дорожкой с вытертым зеленым краем.
– Ты что?
– По-моему, мы были на «вы».
– Как угодно, можем на «вы». Почему вы смылись?
– Что?!
– Все, – сказал он сердито, – проехали.
Она шла впереди. Волосы, подвернутые концами внутрь, независимо и очень трогательно вздрагивали на белой шее.
Он не удержался, конечно. Он сунул руку ей под волосы. Между пальцами как будто потекла медовая, рыжая, теплая вода.
Она дернулась, подпрыгнула, обернулась и задела его грудью.
Как плохо, подумал он быстро. Совсем плохо. С этим надо что-то делать. А как это делать, если после поцелуя в «общественном месте» она таращилась на него, как девчонка, подсматривающая из кустов за старшим братом и его приятелями, и глаза у нее были дикими!
– Отпустите меня!
Он оглянулся – никого не было в длинном малиновом коридоре, – сунул нос ей в шею и подышал немного, и потерся щекой, и услышал ее запах, и губами потрогал мочку с крохотной жемчужной сережкой.
Она перестала дышать и постепенно стала розовой. Розовый цвет поднялся из-за выреза майки, затопил щеки, лоб и уши. На виске колотилась жилка.
Тут он наконец догадался – соблазнитель, твою мать, козел Мефодий!
– Что? – Он посмотрел ей в лицо. Лицо было совершенно несчастным и растерянным. – У тебя… ты что… раньше…
Он даже не знал, как это спрашивается, черт возьми, и уж точно не посреди санаторного коридора об этом спрашивать!
Он не знал, но она поняла.
– Ну да, – согласилась она горестно, как будто он уличил ее в мелком воровстве. – Никого и никогда. И в школе тоже никогда. И в детском саду. А мне тридцать пять… уже давно было, весной.
– А мне сорок два, – признался он ей в ухо, и по спине дернуло холодом. – Зимой. И всегда все было – и в школе, и в институте. А в детский сад я не ходил.