И однако же благодаря этим солдатам, вернее, всему, что они собой знаменовали, финансовое положение моего дяди значительно улучшилось. Характерно для образа жизни, который я вел, вернее сказать, который вели мои безработные товарищи, что в продолжение многих лет стоило мне только по какому-нибудь поводу сослаться на занятость, и это неизменно вызывало общий смех; а я еще, бывало, подливал масла в огонь — спрашивал, не пойдет ли кто ко мне за небольшую плату секретарем, домашней прислугой или садовником. Потом, когда многие бывшие безработные уже нашли себе применение, благодаря отчасти лейбористской правительственной политике, а в большей мере — приближающейся войне, мои прежние товарищи заглядывали ко мне и, едва обменявшись со мной словами приветствия, прыскали со смеху, потому что я продолжал жить так, «будто депрессия все еще в самом разгаре». Объяснять им, как я убедился, было бесполезно: если раньше нам кроме теплого чувства товарищества были свойственны терпимость и взаимное уважение, то теперь, когда вместе с благосостоянием ожила стародавняя конкуренция, когда, как издавна говорится, человек человеку опять стал волком, рассчитывать на понимание не приходилось. А правда состояла в том, что я в течение последних десяти лет жил на пределе физических возможностей, вкладывая все, что во мне было, в свое писательство, хотя особенно похвастаться мне все еще пока было нечем. Как, верно, и большинство обитателей нашей планеты, я к вечеру часто валился с ног от усталости, глаза сами собой закрывались, и шла прахом вся моя решимость еще час провести за чтением. Но все-таки я не подозревал, что дело кончится настоящим срывом…
В начале сороковых годов, как я уже говорил, я испытал наконец острейшее чувство удовлетворения: я завершил роман, вернее, повесть «В то лето», и она была впервые напечатана во время войны в пингвиновской серии «Новые сочинения». Однако удовлетворение такого рода быстро проходит, смущенный и озабоченный, ты уже стоишь перед новой работой, и, пока она не начата, каждый день приносит муку сомнения и неопределенности. Но новая работа властно манит к себе, и личными нуждами подчас приходится при этом совершенно пренебрегать; и, понятно, тут уж не до разговоров и объяснений, да еще к моим бесконечным хлопотам по хозяйству и огороду прибавилась новая: передо мной опять вставал жилищный вопрос, мне опять негде было жить. Война формально кончилась, и мой новый знакомый, писатель Дэнис Гровер, отменный поэт и издатель, недавно получивший к тому же награды за военную службу в качестве морского офицера, определенно советовал мне расстаться с мыслью о писательской деятельности: я принадлежал к довоенному времени, а тридцатые годы и все, что с ними связано, отошли в прошлое (вера в Советский Союз, Испания, фашизм, который на самом деле не разбит), теперь подождем — увидим, а тем временем все изменилось, пришло новое поколение, с иными интересами, оно отвергнет своих предшественников за проявленную слабость и малодушие. (Разумеется, как человек интеллигентный, он подчеркнул, что новое поколение, несомненно, тоже окажется обманутым и новые надежды развеются прахом точно так же, как и старые.) На что мне употребить свои силы, если не на литературу, Гровер мне, однако, совета не дал, и, хотя ситуацию он, на мой взгляд, оценил, увы, очень верно, в справедливости его предсказаний на будущее, в том числе и мое личное, я все же сомневался. Ведь Дэнис Гровер был поэтом, он мог в счастливую минуту сочинить удачные строки, которые останутся в памяти поколений; прозаику же на такую легкую удачу надеяться не приходилось, потому что кроме качества для его работы еще необходимо и количество, а количество требует времени и большой, упорной работы.