Денди так и остался безработным, и это стало для него тяжким испытанием. Когда призвали добровольцев, он одним из первых вызвался нести любую военную службу, здесь, в Новой Зеландии, или за границей, но ему отказали, хотя выразили при этом восхищение его отличным сложением и с грустью посетовали на злосчастную болезнь правой руки — увы, незаменимой, а затем удивленно поохали над сильной близорукостью: и как это она с возрастом не снизилась?
Но неожиданно ему улыбнулась удача: годы войны чудом обернулись для него золотой порой, тем, что называют «бабьим летом»,— пусть поздним, но таким естественным возвращением в юность. И кто бы мог подумать? Его не взяли в армию — зато сразу стали вовлекать во всевозможные добровольные организации: он с удовольствием — бесплатно! — посещал привилегированный клуб, где, словно редкостный экземпляр, который нечаянно прибило к окраинам империи, стал неотъемлемой частью представления, устраиваемого для американцев. Много приятных часов провел он среди так называемых «овчинных дам», помогая им расчесывать шерсть и шить овчинные полушубки, которые защитят «наших мальчиков» от непогоды на суше и на море. Денди, выступая в роли экспоната, с благодарностью принимал сладости, которыми его угощали в баре (не говоря уж об изысканных винах — разумеется, в умеренных дозах); но это чудесное возрождение гораздо острее он переживал в дамском обществе, потому что теперь даже самые почтенные матроны (сбитые с толку угрозой всеобщей гибели) были не особо тверды в добродетели, именуемой «неприступностью» в анекдотах, которые он любил порассказать в свою бытность коммивояжером.
К тому же в эти военные годы щедро платили за любую случайную работу — о таком прежде нельзя было и мечтать, только вот денег всегда в обрез, и если вдруг умудришься проколоть велосипедную шину и не наскребешь на проезд в автобусе — прощай заработок, а казалось, до него рукой подать. После одного из таких злоключений ему и пришла в голову мысль написать письмо самому себе; правда, поначалу он с трудом надписал своим неразборчивым почерком — левой рукой — конверт и сунул в него старый ненужный клочок бумаги, и лишь позже его осенило: вложи он в конверт послание, которое потом с удовольствием прочтет на досуге, и после ухода почтальона будет уже не так тяжело и пусто на душе. И хотя сначала он никак не мог придумать, о чем же написать самому себе — ну разве что о погоде,— читал он эти строки с необъяснимым, жгучим любопытством и с радостью думал о том, что ни одна живая душа не догадывается, кто автор этих посланий.