Генри сказал — точно не знает.
— Потому как, если не вошла в возраст, ну ее, еще под суд попадешь.
Но Генри сказал — извините, моя работа не ждет.
А вся работа была — как-нибудь убить время, но к окну он больше не подошел, однако неотступно думал обо всем, что наговорил тот малый, и только диву давался — бывают же такие гнусные типы! И хотя опять хлынул дождь, весь день Генри надеялся — может, она все-таки придет, и злился, что не пришла: непременно надо серьезно предупредить ее, чтобы держалась подальше от того нахала.
Наутро он был вне себя от нетерпения, но, по счастью, девчонка явилась. И, к его удивлению, выглядела в точности по-всегдашнему, непонятно, как она может, ведь ее подстерегает страшная опасность — его вчерашний собеседник. Но, конечно, бедняжка ничего не подозревает, потому и вид у нее самый невинный. И поневоле думалось, как она переменится в лице, когда он ей все расскажет.
Что ж, рано или поздно придется об этом заговорить, и чем раньше, тем лучше. Я тут разговаривал с одним из рабочих, сказал он и объяснил, с которым.
— Он говорил о тебе,— сказал Генри.
— Очень мило,— сказала она.— Только он ведь меня совсем не знает.
— Да,— сказал Генри,— но рассчитывает узнать.
Это прозвучало очень многозначительно, и он почувствовал, как вспыхнули щеки.
— Ну, так пускай не рассчитывает,— сказала она.
У Генри сразу полегчало на сердце. Но нельзя же не предостеречь ее всерьез.
— Он рассчитывает как-нибудь вечером с тобой погулять.
И она, с минуту подумав, ответила:
— Что ж, я не против.
И Генри опять совсем расстроился, не знал, что сказать. Выговорил не сразу:
— Но он дурной человек.
— Как это — дурной? Почем ты знаешь?
— Знаю,— сказал Генри.
— Эх, ты! А я так считаю, просто у тебя в голове всякая похабщина.
Это уж слишком!
Его — его! — обвинить в похабных мыслях!
— Я-то знаю, у кого в голове похабщина,— сказал он.
Она не ответила. Сидела и смотрела на него в упор, а потом пошла в кабинет шефа, и Генри слышал, как она начала переговариваться из окна. Некоторое время он не двигался, не удавалось разобраться в своих мыслях и чувствах, чувствовал только, что отчаянно взвинчен и уж до того ему худо, как не бывало никогда в жизни (по крайней мере сейчас так казалось).
Но нет, невозможно тут оставаться. Он перешел в кабинет, сел на обычное место, склонился над учебником, и девчонка, хоть она и высунулась из окна, уж конечно, слышала, как он вошел, но не обернулась. А он сидел и слушал все ту же трепотню и под конец уже понимал только одно — нет сил дольше это терпеть. Поднялся, вышел в другую комнату и через несколько минут позвал: