Роберт неожиданно обнаружил, что ему трудно представить Кайаву без Элинор — и у него возникло подозрение, что он единственный член семьи, хотя бы попытавшийся это сделать. Его собственный отец почти до самого конца безропотно подчинялся желаниям Элинор, и Роберта мучило подозрение, а не была ли постыдная любовная связь отца его первой и, как оказалось, последней и роковой попыткой мятежа? Конечно, Сеси и Пат никогда не ставили под вопрос власть бабушки над семьей, и еще меньше, — этот ректор, терпеливо ожидавший ответа Роберта.
Роберт откашлялся.
— Учитывая обстоятельства смерти отца, казалось более разумным устроить частную церемонию. Президент, конечно, предлагал приехать, но бабушка решила, что мемориальная служба в Нью-Йорке будет более уместна, когда слухи утихнут…
— Разумеется, — сказал ректор с благостной улыбкой. Элинор была его хлебом и маслом. Если бы она предложила провести заупокойную службу на языке суахили или на вершине Эмпайр Стейт Билдинг, ректор и тогда бы нашел возможность это одобрить.
— Кто-нибудь говорил с молодой женщиной? — спросил Эммет де Витт. Он вырос среди своих кузенов, детей Баннермэна. Очень неуклюжий в детстве, он был вечной жертвой Роберта во всевозможных играх и бесконечных розыгрышах. И теперь он сам получал особое удовольствие, затрагивая тему, несомненно, самую болезненную для Роберта.
Роберт одарил его холодным взглядом, настолько напомнившем Эммету о детстве, что он на миг пожалел о своем вопросе.
— Твой отец разговаривал с ней, Эм. От него я понял, что она — весьма крутая малышка.
— Мой отец это сказал?
— Ну, не дословно. Но у него было впечатление, что она совершенно невозмутима. Ни слезы не пролила! Не совсем обычно для молодой женщины двадцати четырех лет, стоящей над трупом своего любовника, не правда ли?
— Возможно…
— Никаких проклятых «возможно», Эм. Мы имеем дело с серьезным противником. И давай оставим это, ладно? Приехали Сеси и Пат.
Роберт спустился, чтобы распахнуть дверцу лимузина. За ним следовал Эммет — полы его сюртука хлопали, на щеках пламенел румянец. С самого раннего детства он не мог справиться со своими чувствами к Сесилии Баннермэн, но, хотя она всегда принимала его сторону против Роберта, однако так и не позволила, чтобы их отношения перешли грань дружеской привязанности, к его глубокому сожалению.
Она выбралась из машины, выглядя даже более слабой, чем положено после тридцатишестичасового утомительного пути. Ее лицо было покрыто темным загаром, но это был не тот загар, что приобретается лежанием на пляже. Кожа Сесилии была темной, огрубевшей, высушенной ветром и тропическим солнцем. Ее загар скорее придавал ей больной, лихорадочный и опустошенный вид. Всегда худая, теперь она показалась Роберту просто истощенной. Ее огромные глаза являли собой глубокие озера боли, как на лицах тех голодающих детей, которых она уехала спасать в Африку — полнейшая глупость, с точки зрения Роберта. Под ее глазами залегли черные круги, как будто всю дорогу домой она проплакала. Черное траурное платье на ней буквально висело. Горничная Элинор приложила все усилия, дабы что-то сделать с волосами Сесилии, но они выгорели под солнцем до оттенка пшеничной соломы, и были грубо обрезаны, скорее, из-за местного климата, чем по причуде парикмахера. Большую часть волос удалось упрятать под шляпку с вуалью, но в целом, вид у нее был как у беспризорницы.