Как медленно тянется время! Взад и вперед снуют немцы — военные и штатские. Каждый раз они как-то подозрительно посматривают и на фаэтон и на меня. А может, их взгляды только кажутся подозрительными? Ведь мозг мой был настолько напряжен, что малейший скрип окна или двери, возглас внутри дворца казались долгожданным выстрелом.
За воротами появился Шевчук. Он не спеша прогуливается по тротуару, держа в руках пышный букет.
А вот Жорж Струтинский. У этого руки в карманах…
Они на месте, мои друзья. Я вижу их, я чувствую биение их сердец. И это придает мне бодрости, слегка успокаивает до предела натянутые нервы.
— Все обойдется хорошо… Все будет в порядке, — шепчут губы.
Это я — хлопцам. Это я — себе. Это я — матери моей.
Нет, не знает она, где теперь ее Микола. И отец не знает. И братья.
«Помнишь, Грицю, — обращаюсь мысленно к старшему брату, — как я мальчишкой помогал тебе крутить ротатор, из которого вылетали небольшие листочки бумаги? Не знал я тогда, о чем именно писалось на этих листках. Уже потом, когда тебя забрали и посадили за решетку, узнал я, что ты подпольщик. И не обычный, а член окружного комитета КПЗУ[5]. Выходит, я уже и тогда был подпольщиком».
Было это в 1932 году. А через год пришла в нашу семью еще одна тяжелая весть: военный трибунал приговорил брата Ивана к казни, как члена Польской коммунистической партии.
Иван! Иван! Сколько слез выплакали тогда глаза нашей мамы, сколько здоровья отняла у нее, у отца, у всех нас, троих младших братьев, эта весть, пока мы не узнали, что тебе даровали жизнь!
И не было ни в отцовских, ни в материнских словах укоров ни тебе, ни Грицю за то, что с вами случилось. Они не упрекали и меня, когда в тридцать седьмом ворвались в нашу хату жандармы и повели меня в тюрьму. Я не был тогда ни коммунистом, ни комсомольцем, но, когда 7 ноября над нашим селом алым пламенем вспыхнули знамена, дефензива не без оснований заинтересовалась мной.
Дали мне тогда два года тюрьмы, на пять лет лишили прав (помню, как я не мог понять, чего меня лишили, ведь никаких прав у меня и не было). За решеткой я видел и слышал от других, как расправлялись с политическими заключенными жандармы польской охранки. Под ногти загоняли иглы, лили в ноздри керосин со смолой, по колено ставили в ледяную воду и держали так целыми сутками, били березовыми прутьями…
И вот теперь, стоит лишь раздаться за стенами этого дворца выстрелу, я могу попасть в руки гестаповцев. Но нет! Я уже не беспомощный мальчишка, у меня есть оружие, и, пока я могу его держать, врагам не удастся меня схватить. Живым не сдамся!