И моя память полна теней, говорю я себе. Сегодняшний случай заставляет меня вспомнить другие времена из моей собственной жизни: поля, джунгли, пустыни, разоренные города, места, где темнота была следствием чрезвычайной ситуации или вызвана необходимостью остаться в живых. Самое большее, что мы могли себе позволить, когда темнело, — короткую вспышку фонаря или огонек спрятанной в горсти сигареты. Оглядываясь назад, я вдруг понимаю — до сих пор мне не приходило в голову задумываться об этом, — как много их было в те годы — людей, с которыми я общался в темноте. Людей, которые так или иначе повлияли на мою жизнь и мою работу, но от которых мне остался только звук, несколько слов, запах, предупреждение, ощущение дружеской поддержки или угрозы, металлический щелчок оружия, короткий свет фонаря, скользнувший по моему лицу, красный огонек сигареты, освещающий пальцы и нижнюю половину лица, черные тени в лазах и убежищах, всхлипы детей, стоны женщин, жалобы и проклятия мужчин, смутные темные пятна или неясные очертания на фоне взрыва или пожара, тени, оставившие следы в моей памяти, случайные друзья, чьих лиц я никогда не видел, вроде парней, крикнувших мне «беги!» однажды ночью семьдесят шестого в Бейруте, когда они отступали между очередей, стреляя, чтобы прикрыть меня, или голос и руки боснийского солдата, перетянувшего мне вены на левом запястье — я чувствовал, как кровь течет по пальцам, — взрезанные стеклом в Мостаре в Рождество девяносто третьего, и сейчас, вспоминая об этом, я в задумчивости провожу пальцами по маленьким шрамам.
Под звездами посвистывает в такелаже ветер. Мне чудится на фоне берега силуэт стоящего на якоре парусника, и я думаю, что его капитан запомнит меня так же, как и я его, — яхта без единого огонька, черная тень и несколько слов. И тогда я улыбаюсь в темноте. Это недурная манера запоминать, думаю я.
Однажды, несколько лет тому назад, я был чрезвычайно близок к тому, чтобы начистить рожу репортеру из глянцевого журнальчика, назвавшему меня товарищем. Я выходил из ресторана после ужина с одной французской супермоделью — выдающейся, надо сказать, дурой, — собиравшейся сниматься в фильме по одной из моих книг, а засевший у дверей ресторана фотограф решил увековечить момент — сам-то я не из тех, кто появляется на страницах «Ола!», но красотка моя оттуда не слезала. Я не особенно ликовал оттого, что нас с нею застигли, но и пищеварения мне бы это не испортило. Ничего. Бывает. А крышу у меня сорвало оттого, что при виде моей недовольной гримасы и откровенного нежелания в этом участвовать папарацци заявил мне: «Ну чего ты выделываешься, уж ты-то мог бы помочь товарищу!» Вот это меня проняло, как я говорю, до самого нутра. Тут и произошла та небольшая сцена, смысл которой мы можем свести к моей последней фразе: «Я был, конечно, стервятником, но стервятником достойным. Я не копался в грязном белье и не заглядывал под юбки, и что-то я тебя ни разу не видал ни в Бейруте, ни в Сараево. Шелудивый пес тебе товарищ».