— Я верю людям, — сказал с трудом Эдик.
— Ты один. Ты погоды не сделаешь. Что за уроды были твои родители? Мы все куда-то катимся, Эдик. Вся страна. Мы просто умираем.
— Я не хочу.
— Мало ли, кто чего хочет! — вдруг окрысился полковник. Думаешь, мне по душе заниматься таким дерьмом?! Я защищаюсь, только и всего. И заткнись, а то… — Онищенко поперхнулся, буркнул еще что-то под нос, и рывком распахнул переднюю дверцу со стороны пассажира. Так же рывком сдернул с переднего сиденья мелькнувший мешок, опустил на землю и присел возле него. И Эдику показалось, что он услышал знакомое шипение. Из-за открытой дверцы виднелось только туловище полковника, его часть — Онищенко не мог видеть Эдика, занятый мешком, и тот попытался достать «Питон», мысль о котором не уходила из головы во все время разговора. Разбухшая почернелая рука повиновалась с трудом, пальцы походили на багровые сосиски, и все это дико, разрывающее болело, жгло пекло. Пальцы едва-едва гнулись, и Эдик с огромным трудом. Чуть не плача от боли, все же ухватил за рукоятку. Шипение подсказывало, что полкан, видимо припас еще одну гадину. Хочет представить убийство простым несчастным случаем. Эдик вытащил маленький кольт и положил его на сиденье рядом, чтобы взять половчее, чтобы взять по настоящему. Ладонь, багрово-серая, не походила на человеческую. Из-за боли не чувствуя саму рукоять, он все-таки зажал ее, вслепую, по чутью. К счастью, предохранительной скобы вокруг спускового крючка не имелось — такой толщины палец попросту не пролез бы в нее, не лег бы на спуск. Взводить револьвер перед стрельбой тоже не требовалось, взводился сам, нажатием на спусковой крючок, но усилий такого нажатия потребовалось приложить много…больше, еще больше…еще… Подняв револьвер, Эдик целил в коленку полковника, потея и тихо рыча от усилий, просто сжимая ладонь, надеясь, что жмет и спуск — он не чувствовал его. Револьвер в его уродливой руке трясся, как у пьяного…но маленький, сверху курок словно нехотя поднял свой клювик, замер, как бы раздумывая, и резко клюнул боек. Грохнул неожиданно громкий выстрел, револьверчик вылетел из руки и упал на пол машины. Какой-то страшный миг Эдик был уверен, что промахнулся, все кончено, но вопль полковника заставил вспыхнуть надежду на спасение.
— Ах ты, сволочь! — Полковник вскочил на ноги, и на миг Эдик увидел его перекошенное ужасом лицо — и черную толстую змею, которая хлесталась о плечи. Она впилась в толстую шею под ухом Онищенко, тот крутился, изрыгая ругательства, и никак не мог ее оторвать. Послышался слабый хруст позвонков — толстые черные кольца, обмякнув, медленно развернулись вниз. Онищенко отбросил мертвую гадюку и осел в траву, зажимая укушенное место ладонью.