— А он не потребует, чтобы я признался, что…что…это оригиналы? — Пузырев понизил голос. — Я полностью не в курсе, мы с вами договорились. Если что… — Он поежился. — Зачем садиться вдвоем? Я в живописи ничего не понимаю, полностью доверяю…вам…, и в тюрягу всегда передачку подгоню. Правильно?
— У прокурора спросите, — устало сказал Эдик. — Отступать поздно. — Он лег на спину, закрыл глаза и повторил слова Бендера из широко известного литературного произведения: — Сбылась мечта идиота. Вот я и миллионер. Где же радость?
Вопрос он добавил от себя, и Пузырев это понял. Намеки насчет денег его не пробивали — кожа толстая. Да и надоели обоим эти намеки. Эдик ничего поделать не мог — почти все деньги проходили через руки директора. Разве что морду набить…, но доверчивость Эдика, она мешала — может Пузырев прав? деньги требовались всем, и в Министерстве культуры их требовалось куда больше, чем Эдику. Все эти разрешительные документы на вывоз выставки — и уплочено, и еще больше обещано…, чиновники же толстые, им много нужно. Эдик тощий, он подождет. Главное — дело сдвинулось. Главное — просто работать — и миллионы тебя догонят. Так воспитали Эдика.
Когда Эдик ушел, Пузырев, взволнованный, принялся торопливо одеваться, но вдруг замер, вновь увидев привлекательную блондинку. Морща носик, она снова мучилась с кремом. Пузырев нахмурился и шагнул к ней. Молча и хмуро цапнул тюбик из ее пальчиков и так же молча принялся натирать ей спину.
— Месье… — растерянно сказала блондинка, — э-э, благодарю вас…
— Меня зовут Иван Пузырев, — сказал Пузырев. — А вас?
Вечером Эдик увидел обоих в ресторане, за одним столиком. Только вздохнул. На ней Пузырев экономить не будет. Славную традицию российского начальства — экономить на работягах, а не на себе, любимом — Пузырев расшатывать не собирался.
На другой день, как и обещал, явился Дюбуа, и закипела работа по осмотру и упаковке картин. Все три дня продажи француз усиленно лез в друзья к обоим, но пролез только к директору. Зная точку зрения заместителя, Пузырев даже начал говорить эдак в пространство, но при Эдике, что в дальнейшем ради безопасности желательно бы иметь только одного покупателя. Своего, надежного, проверенного. Не выдержав, Эдик холодно возразил:
— А цена? Чтобы взвинтить ее, надо сшибить покупателей лбами. Вы лучше думайте об аукционах. О Сотбис и Кристи.
— Посадят.
— Вы не верите людям. Наградят, — с ожесточением ответил Эдик. Француза он возненавидел за трехчасовую пытку перед самым отлетом на родину, и потому непреклонность в голосе звенела металлом, перебить который директор был не в силах. Правда, француза извиняло то, что он хотел порадовать новых друзей из России, доставить удовольствие. Пузырев, как выяснилось в разговоре, обожал музыку, причем серьезную, классику. Толстую паскуду Господь наказал абсолютным слухом, и уж он-то, в отличие от Эдика, музыку любил от души. Посещение оперы в Париже для Эдика прошло вполне терпимо. Конечно, он скучал, терпеливо пережидая вопли — для его слуха — со сцены. Но вполне ничего. Поразмышлять можно. Пузырев прослезился, да не один раз. Француз засиял, что так угодил гостям, и на другой день опять отвез их на личном самолете в Париж, где Эдика чуть не убил виолончелист Распропович своим концертом для виолончели с оркестром. Французский гад так до конца и не говорил, куда их тащит, хотел осюрпризить, и ему это удалось. Уже сидя в кресле партера, до последнего момента перед раздергиванием занавеса Эдик не знал, что ему предстоит.