У Гизелы сохранилось самое неясное представление о той бурной ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, да и понятно, употреблены были все усилия, чтобы уничтожить в ней все воспоминания об этом происшествии.
Она не узнала комнаты и не подозревала, что в то самое мгновение стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злобой оттолкнула от себя ее маленькую руку.
В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.
Глаза ее робко скользили по комнате – глубокие оконные ниши придавали ей такой мрачный, негостеприимный вид.
Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке едва ли поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных полинялыми масляными картинами в черных деревянных рамах, портретами, изображающими самые обыденные личности в мещанской до крайности обстановке… Наверно, это была комната ожесточенного старика, хотя этому минутному предположению и противоречило присутствие очень элегантных золотых часов, стоявших на комоде, и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.
Над изголовьем кровати, на стене, висел темный занавес, главным образом произведший впечатление на девушку. Очевидно, назначением его было скрывать собой – и не от солнечного луча, ибо этот угол достаточно был удален от света, – от глаз посторонних чей-то портрет… Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули на середине, отчего образовалась очень узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы не отвести глаз от скрытого за занавесом лица. Глубокие меланхолические глаза, оттеняющие их сросшиеся брови, невольно приковывали внимание зрителя.
Гизела точно видела когда-то это прекрасное задумчивое лицо с русой бородой – может статься, в какой-нибудь из тех раскрашенных книг с германскими сагами, которые она так любила, еще будучи ребенком… Было что-то неземное в этом облике: или никогда не существовало подобного человека, или же кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю жизни и страданий его хозяина.
И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление на девушку.
Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг, она оставила комнату.
Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.
– Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? – раздался рядом с ней голос португальца.
– Да, – прошептала она, проходя мимо него. – Я боюсь здесь старика и… – Она замолчала.