– Теперь я хочу представить вас одной даме, – сказал князь, обращаясь к португальцу, когда процесс представления был окончен. Он кивнул на единственный висевший на стене женский портрет: – Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины дуться на нее… Тем не менее эта графиня Фельдерн была божественно прелестная женщина… Лорелея, восхитительная Лорелея!
Он послал воздушный поцелуй портрету.
– Не правда ли, – продолжал он, – если взглянуть на этот портрет, становится понятно, что человек, даже на смертном одре, может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?
– Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо надеюсь привести в исполнение все свои намерения, – отвечал спокойно Оливейра.
Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления – этот простой, неподслащенный язык драл непривычно ухо, он положительно шел вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, к этому чужеземному чудаку, распоряжающемуся миллионами, и владельцу в Южной Америке таких пространств, которые вдвое более его государства, – к подобному оригиналу приходится быть снисходительным, да и к тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, все же почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.
– Вслушайтесь хорошенько, mesdames! – обратился он к окружавшим его красавицам. – Может быть, вам первый раз в жизни приходится испытать этот печальный опыт – могущество прекрасных глаз не столь безгранично, как вы могли бы предположить… Что касается меня лично, я не принадлежу к этим неумолимым сердцам из стали и железа – они для меня непонятны, но для моего княжеского дома было бы гораздо выгоднее, если бы мой дядя Генрих держался тех суровых взглядов, которых держится наш благородный португалец. – Как вы думаете, барон Флери?
Министр, до сих пор безмолвно, со сложенными руками, стоявший рядом с князем, скривил губы:
– Ваша светлость, всему свету известно и не требует более никаких доказательств, что добрые намерения принца Генриха на смертном одре касались единственно примирения сердец, но никаким образом не уничтожения его посмертных распоряжений, – проговорил он; помимо его воли, в голосе слышалась неприятная нота. – Точно так же очень хорошо известно, что графиня Фельдерн, единственно по какому-то необъяснимому предчувствию, в ту ночь вдруг оставила маскарад для того, чтобы принять последний вздох своего высокого друга… Кто может оспаривать те таинственные симпатии, которые в момент, когда дух покидает тело, вспыхивают и призывают к себе родную ему душу!.. И в-третьих, также всем известно, что принц Генрих до последнего вздоха находился в полном сознании, что графиня, стоявшая у одра его на коленях, вполне сочувствовала его идее примириться с двором в А., – она и секунды не оставалась с ним наедине: Эшенбах и Цвейфлинген все время не покидали комнаты. Принц разговаривал с графиней, выражал горесть разлуки с ней, но о распоряжениях своих относительно наследства он не проронил ни единого слова… Я, конечно, был в заблуждении, отправившись в А., я думал…