Ганнон вздрогнул, вспомнив, как три года назад похоронили мать. С тех пор как она умерла от лихорадки, отец, и раньше бывший не самым сердечным из людей, превратился в мрачное неприветливое существо, живущее лишь мечтой о мести Риму. Несмотря на молодость, Ганнон прекрасно понимал, что Малх тщательно сдерживает себя, общаясь с внешним миром. На самом деле горе в его душе так и не утихло, точно так же как у Ганнона и братьев. Аришат, мать Ганнона, была лучом света во тьме Малха, смехом посреди его торжественности, мягкостью в противовес его силе. Она была сердцевиной семьи — и ее забрали у них так быстро, за два ужасных дня и две ночи… Понукаемые безутешным Малхом, лучшие лекари Карфагена бились за ее жизнь, но безуспешно. Последние несколько часов отпечатались в памяти Ганнона, подобно каменному барельефу. Чаши крови, бесконечные кровопускания в надежде унять жар. Исхудавшее, горящее лицо матери. Промокшие насквозь простыни. Братья пытались сдерживать слезы, но не смогли. И конец — ее неподвижное тело, еще более крохотное, чем при жизни. Малх, стоящий у ложа на коленях, его могучий торс, сотрясающийся от рыданий. Единственный раз Ганнон видел, чтобы отец плакал. Они никогда не говорили об этом, как и не упоминали о матери. Юноша сглотнул. Оглянувшись, убедился, что старейшины прошли мимо, и пошел дальше. Не стоит слишком долго о таком думать, очень уж это больно.
Суниатон, не заметивший переживаний друга, приостановился, чтобы купить хлеба, миндаля и инжира. Пытаясь развеять невеселые мысли, Ганнон поглядел на кузницу на другой стороне улицы. Из грубо сложенной печи подымались клубы дыма, пахло древесным углем, горящим деревом и маслом. До его ушей донесся резкий звон металла. В проеме он увидел кузнеца в кожаном переднике, держащего щипцами кусок светящегося металла над наковальней. Раздалось громкое шипение, когда он опустил откованное лезвие меча в кадку с холодной водой. Ноги Ганнона сами собой двинулись дальше.
Суниатон загородил ему дорогу.
— Нам лучше заняться делами. Например, денег заработать, — сказал он, выставляя вперед мешок с миндалем. — Бери, понесешь.
— Нет, все равно ты всё съешь, — с ухмылкой ответил Ганнон, отталкивая друга.
Это был обычный их обмен шутками — насчет того, что Ганнон был всегда готов извозиться в саже и грязи, а Суниатон только и думал, что бы еще поесть вкусненького. Рассмеявшись, они не заметили идущую навстречу группу воинов, дюжину ливийцев-копейщиков. Ганнон с грохотом стукнулся о большой круглый щит воина, шедшего в первом ряду. Он не был похож на уличного сорванца, так что воин сдержался и не выругался.