Это была уже настоящая истерика — подобное опытный Викентий Думанский видел не однажды. Его выручил Сатин, весьма кстати выглянувший из дверей, ведущих в зал заседаний:
— Помилуйте, Викентий Алексеевич! Задерживаете — без вас никак. Присяжные и председатель давно на местах!
— Госпожа Савелова, — напоследок произнес адвокат, — право же, я не заслуживаю подобного гнева. Успокойтесь — я вам не враг! Не то, чтобы мне неинтересно было вас слушать, однако меня, как видите, ждет дело — между прочим, дело вашего отца. Убедительно прошу — возьмите себя в руки, любое вмешательство и давление только повредит следствию. Еще раз прошу прощения, mademoiselle, — уповайте на Бога! — И с этими словами отправился на кафедру.
Близился Филиппов пост. На дворе стоял ноябрь 1904 года. Извозчичьи пролетки с поднятыми кожухами мерно катились по мостовым, копыта лошадок привычно попирали торцы, разбрызгивая снежную жижу. Столичные жители, как и во всякий будний день, спешили по делам службы, не обращая внимания на неизбывную тоску чухонской зимы: титулярный советник влачился в канцелярию перебирать постылые бумаги; офицер-преображенец спешил в казарму к приему дежурства: дородный лавочник с окладистой пшеничной бородой, в поддевке дорогого сукна, семенил в магазин, прикидывая на ходу, сколько придется заплатить поставщику за партию архангелогородской семги и как бы потом успеть к вечерне в Сергиевский Всея Артиллерии собор; спрятав в муфту руки и прокламации, торопилась в Лесной на нелегальную сходку марксистов одетая с подчеркнутой строгостью молодая особа — вероятно, какая-нибудь бестужевка. Словом, город жил своей повседневной, исполненной имперской вальяжности суетой, которая дает петербургскому прохожему иллюзию благополучного существования и значительности собственной персоны. Лишь одинокий поэт без имени, в длинном и просторном черном плаще с пелериной, развевавшимся за спиной словно крылья огромной птицы, медленно брел навстречу новым откровениям, и его отстраненно-пронзительный взгляд отмечал в окружающем мире печальные приметы вечного угасания.
Было, однако, в этой скучной размеренности обычного зимнего дня столицы и событие из ряда вон выходящее, скандальная хроника коего, несомненно, просилась на первую полосу вечернего номера «Петербургских ведомостей»: в старинном здании ранне-классических форм, что на углу Литейного и Шпалерной, — том самом, где некогда располагался арсенал, а теперь уже долгие годы Окружной суд, — готовились к заключительному заседанию по делу господина Гуляева. Уже не первый месяц с перерывами продолжались открытые слушания — известный российскому деловому миру купец-филантроп и поставщик Императорского Двора, особа, приближенная к Государю, приковал внимание специфической части общества, именуемой «общественностью». Масштабы процесса действительно были впечатляющими: такого шума успел наделать по обе стороны Атлантического океана экстравагантный подданный Российской Короны.