Но теперь, я полагаю, еще немного — и самое заветное из моих упований, то, что представлялось до сих пор в мечтах, близко к осуществлению. На балу у Мансурова, этого молодого, породистого двуглавого лиса — князя и графа одновременно, меня наконец-то по всем правилам представили Тебе, вернее так — это был, конечно же, я, но облеченный в Петра Андреева. Ты заметила, что я изо всех сил старался произвести впечатление лишь на Тебя одну, мою обожаемую Молли? Это было так упоительно — ухаживать за тобой и — о радость! — ловить знаки внимания с Твоей стороны. Разумеется, у нас тут же нашлось множество тем для беседы, ведь у меня было столько времени, чтобы изучить Твой характер, Твои интересы. А вскоре я поймал в Твоем взгляде (у меня нет права ошибаться!) нечто чуть более теплое, нежели просто дружба, позволю себе утверждать без молодеческого хвастовства, что в нем был даже нежно-интимный намек… А наши отцы — ведь они нарадоваться не могли, глядя на юную пару, являвшую собой, как им безусловно казалось, гармоническое сочетание животрепещущего юного чувства и трезвого расчета. Все идет как нельзя лучше: после мансуровского бала два богатых дворянских рода решили объединиться, без преувеличения, к общему счастью всех членов будущего семейства.
Помолвку отпраздновали в узком кругу, ограниченном обществом лишь самых близких лиц (меня бы вполне устроило романтическое soiree[172] tête-à-tête), зато в роскошной обстановке, по общему мнению, одного из лучших для такого торжественного повода мест в столице — у «Эрнеста».[173] С того памятного вечера наши отцы полагают, что на их глазах два славных дворянских рода вот-вот сольются в один новый, и желают ему счастья. Ареопагом[174] вчера было решено, незамедлительно отправить нас вдвоем в путешествие по старой доброй Европе. «А по возвращении, дети, — торжественно объявил седоусый адмирал, мой „родной батюшка“, — надо бы без промедления свадьбу сыграть — уж потешьте нас, стариков!»
Стоит ли говорить, что при такой радужной перспективе наших отношений я пребываю на седьмом небе, полагая себя счастливейшим из смертных! Нет — это выражение мне, увы, не подходит… Словом, счастливейшим из… творений мира сего.
…1903 г.
В который уж раз, не первое столетие проживая жизни других людей, я посещаю различные страны (все они так и остались чужими для меня). Я в совершенстве владею языками, на которых там говорят, можно сказать, стал полиглотом. И сейчас, до сих пор, я не перестаю постигать культурные творения многих наций и народов, особенно поэзию, меня влекут к себе памятники старины и художественные шедевры — иногда это как возвращение в собственное прошлое. Мои знания, мой артистический дар и прочие художественные таланты — все это бесценые средства для того, чтобы добиться расположения и вызвать ответные чувства у Возлюбленной. Сколько раз я прибегал к этим средствам, стремясь покорить сердце моей Божественной, моей Молли! Отставной адмирал не устает поражаться переменам, произошедшим в сыне за последнее время, приписывая их воздействию общества юной невесты, и ведь он во многом прав: став Петром Андреевым, я как никогда сблизился с Ней, глубже узнал ее душу… С каким наслаждением я читал Тебе пылкие творения любвеобильного Катулла и целомудренные сонеты Петрарки на золотой латыни и староитальянском под безоблачным небом древней Италии, где они были созданы! Веришь ли, что я сам когда-то внимал этим великим, как Ты теперь, затаив дыхание, слушаешь меня? Ты навсегда запомнишь, как вдвоем мы карабкались по развалинам Колизея, насквозь пропитанным памятью о кровавых нравах римской толпы, по руинам вилл, где когда-то предавались самым изощренным наслаждениям патриции и матроны. В Пантеоне и поныне чувствуется присутствие всех великих богов древности — ощутила ли Его Ты, Божественная? Мостовые Флоренции сохранят наши следы, а гулкие своды залов Уффици и Питти — эхо наших с Тобой голосов. Никогда не забуду, как рассказывал Тебе занимательные истории, цитируя наизусть Светония и Вазари, а разве Ты, Молли, сможешь это когда-нибудь забыть?