«Всероссийский батюшка» Иоанн Кронштадтский, благословивший союз Той, в которой содержится смысл всего моего существования, Той, о которой я едва смел мечтать и в то же время упорно, невзирая ни на что, шел к достижению заветной цели, союз Молли, чье имя я едва осмеливаюсь произнести вслух, с этим наглым выскочкой, явившимся, чтобы вырвать у меня плод моего многолетнего кропотливого труда — решено, этот лжепророк, этот ханжа и лицемер, скрывающийся под маской святого праведника, должен умереть! Он падет от моей руки! И пускай последним, что узрит в своей жизни «старец», будет лицо человека, на брак с которым благословил Молли, Машеньку! Пусть душа его отправится в ад, отягощенная сожалением об ужасной ошибке, совершенной им исключительно из гордыни.
…Я не смог сделать этого! Не смог! А ведь все было рассчитано как нельзя лучше. Все было продумано! Я появился рядом с храмом как раз тогда, когда служба должна была вот-вот закончиться и начаться крестный ход. Я заранее подобрал себе удобное место — за афишной тумбой, чтобы выходящая из храма толпа не смела меня и чтобы я смог оказаться поблизости от намеченной жертвы.
Поначалу судьба благоволила мне, и все устроилось даже лучше, чем я рассчитывал. Процессия вышла из собора. Мимо пронесли крест и фонарь, прошли хоругвеносцы, и я оказался прямо за спиной того, кого теперь почитал за злейшего врага. Незаметно я достал револьвер. Вокруг меня все с чувством пели «Верую» — эта охваченная единым порывом толпа не услышала бы и грохота канонады, не то что один-единственный выстрел, да еще сделанный практически в упор!
Я уже готовился нажать на курок, как Иоанн Сергиев неожиданно остановился и повернулся ко мне. Ясные как небо глаза его смотрели на меня с той отеческой суровостью, которая позволяет блудному сыну осознать низость своего падения и в то же время не расплющивает по земле как кошку, попавшую под автомобиль, а указует путь ко Спасению. Взгляд пронизывал меня насквозь, выворачивая наизнанку и вытягивая из потайных уголков моей души то немногое чистое и светлое, что в ней еще оставалось!
— Человек безбожий, обшитый чужой кожей, — обратился он ко мне, и слова его прозвучали подобно удару грома или звуку Архангельской трубы, пробуждающей и мертвых для Страшного суда, а сам я вдруг ощутил истинную правоту старца и его провидческий дар. — Стой и смотри! В глаза мне смотри! Что, давно искал многогрешного отца Иоанна? Тебя-то как теперь называют, чей скудельный сосуд душа твоя неприкаянная коптит? Я помню, как содрогалась она в бренной плоти студента Андреева, крестника моего — раба Божьего Петра. Ужом извивалась. Думаешь, тебя тогда падучая на землю повергла? Нет, падучая при мне не смеет себя открывать — Святых Даров трепещет. То пята самого Первоверховного Апостола тебя придавила за то, что ты, аспид, тезоименитую ему душу погубил! Ты ведь знаешь — за твое душегубство окаянное я и Молли тебе во власть не отдал, не благословил тот обманный брак. Лукавством мыслил невинную девицу заполучить, у Самого Спасителя Мира восхитить, да не вышло? А ведь ты с тех пор не устрашился, не образумился! Все тем же путем идешь да никак в крови христианской захлебнуться не можешь? Ну же! Ответствуй, чьим благородством ты опять убогую душонку свою прикрыл, как себя теперь величаешь?