Сейчас Ферлосио, верный принципу обыденности, ненарочитости изображаемого, выбрал совсем не худший образец касты (так же, как и его жандармы при всей их грубости и упоении властью все же не те ищейки на «Социальной бригады», что пытали арестованных во франкистских застенках). Это следователь новой формации, молодой, безукоризненно подготовленный. Он энергичен, исполнителен, корректен, умело ведет допрос, даже проявляет соответствующую случаю взволнованность — но все так заученно-профессионально, не без любовании своим юридическим мастерством. Вызванный звонком патрульного из казино, оставивший роскошный ужин и нарядную спутницу, он вернется, когда закончит нужные формальности, в этот сияющий благополучием мир — и ничто не может нарушить прочно установившийся порядок его жизни. Никакие внутренние перевороты невозможны в этом сытом и самодовольном человеке. Здесь все — чистая форма, застывшая и уже омертвевшая, несмотря на физическую молодость.
Рафаэль Санчес Ферлосио последовательно осуществляет программу испанского объективного романа — свидетельствовать о социальных отношениях. Однако, будь книга написана точно по программным установкам, она, может быть, и выполнила бы свою задачу, заставив читателя вглядеться и вдуматься в окружающую его обыденную жизнь, но, дав пищу разуму, не дала бы ее воображению. К счастью, Санчес Ферлосио оказался не только терпеливым и проницательным наблюдателем, но и поэтом, и он сумел вдохнуть «душу нашу» в косную материю повседневного быта.
Выдержка из географического справочника, которая открывает книгу, вроде бы подчеркивает, что главное для повествователя — конкретность, что его наблюдательный пункт установлен в точно обозначенной зоне земного пространства. Харама взята как артерия, ведущая к самому сердцу Испании. Но у романа есть еще эпиграф, и он спорит с географическим описанием. Эпиграфом поставлены слова Леонардо да Винчи: «Вода, в которую мы входим, — последняя из той, что уже протекла, и первая из той, что течет к нам; таков и настоящий день». Река, несущая свои воды, превращена Леонардо в образ времени, а люди, входящие в реку, в современников, то есть в людей, сообща переживающих настоящее. Образ дна всплывает в нашей памяти где-то в начале романа, когда ребята затеют веселую суматоху в воде и будет казаться, что «не сами они создают этот шум и гам, а звучит живой голос реки». Эта галдящая молодежь, эта людская толпа, стекающаяся на берег реки, и есть, подобно воде, в которую мы входим, — современность, один запечатленный миг истории. Так открывается в ином ракурсе художественная задача романа; вот один-единственный день, зафиксированный со всей полнотой и точностью, доступной киноаппарату, без каких бы то ни было объяснений, предысторий или забеганий в будущее, — но надо в этом дне увидеть и то, что определено прошлым, и то, что обещает будущее («…вода… что уже протекла, и… что течет к нам…»).