– Помнишь? – спросил отец, заметив, что я не отрываясь смотрю на фото.
– Нет, – кратко ответил я.
– А когда-то это был наш любимый пляж в Булони…
Я даже не помнил, что мы могли поехать туда вместе. Ощущение, что я оказался невольным свидетелем согласия, которым так и дышал этот моментальный снимок, вызвало у меня некоторую неловкость. Неужели мы действительно были счастливы, как это можно было увидеть на выцветшем снимке? Интересно, мой отец говорил правду, воскрешая в памяти частые поездки в эти места, или на фотографии была запечатлена единственная такая прогулка?
Удивившись своей дерзости, я задал вопрос, который буквально жег мне губы:
– Это мама нас снимала?
– Должно быть, так, – ответил он, пожимая плечами.
Конечно, у кого другого мог быть в руках фотоаппарат? Мама… единственная отсутствующая на фото и создавшая огромную пустоту.
София и мой отец были счастливы: это чувствовалось, несмотря на трагические обстоятельства, соединившие их. Сейчас я отдавал себе отчет, что отец никогда не знал счастья с моей матерью и что ее внезапное исчезновение, возможно, оказалось для него лишь страданием, которое я и сам снова ощутил. Этот печальный вывод наполнил меня меланхолией. Невозможно удержаться от того, чтобы не осуждать родителей, меряя их своей меркой, как если бы снисходительность была совершенно не свойственна детям.
Весь день мы проговорили о Рафаэле. Я доверительно сообщил отцу кое-что из деталей, собранных полицией. Судя по всему, ужас и жестокость преступления, жертвой которого стал мой брат, доставили отцу больше страданий, чем сам факт его смерти.
Отец сразу решил, что мы с Камиллой должны провести ночь в Монпелье. Не было даже и речи, чтобы возвращаться в Котре так поздно. К тому же я еще не расспросил его о том, что являлось настоящей целью моего посещения. Я хотел подождать, пока мы останемся наедине, чтобы воскресить неизвестное – во всяком случае, для меня – прошлое Рафаэля.
Пока София показывала Камилле ее комнату, я вышел на веранду и уселся в плетеное кресло. Был уже вечер; позади меня дом освещала единственная керосиновая лампа, распространявшая вокруг себя сильнейший запах нефти. Отец присоединился ко мне, войдя на веранду тихими шагами, которые я помнил с детства. Он неподвижно замер рядом со мной, устремив взгляд в пустоту, тоже привычную для него. Я вынул из кармана рубашки пачку сигарет и, взяв одну, протянул ее отцу.
– Нет-нет, – сказал он, покачав головой. – Я бросил.
Узнай я об этом раньше, мне было бы неприятно, что отец отказался от сигарет, когда-то являвшихся самым большим удовольствием его жизни.