У него появилось кое-что на примете.
Очень вовремя.
Это поможет папочке снова оказаться в седле.
Но тс-с, это большой секрет. Я буду нем как могила, мой мальчик.
Вальтер из его команды, тоже "Гамбургский сокол". Случайно встретились на улице. Радостно кинулись друг к другу, столько лет не виделись. Вальтер как раз вернулся из Неаполя с монтажных работ. Да, неладно с тобой получилось. Но теперь слушай внимательно. Все к лучшему. "Скоч" или "Бурбон"[2]? (Ильза, принеси-ка лед.) Сигареты из "дьюти-фри-шоп"[3]. Через неделю ему снова ехать, на этот раз в Хаммерфорс.
— Верю я, однажды будет чудо[4]…
Он смывал с себя мыльную пену. И пел во весь голос. Квартира была пуста, и в этом тоже было нечто новое, необычное. Наконец-то можно побыть одному.
Вальтер, старая лошадь. Как они тогда держались друг за друга.
Джонни, мудрая старая обезьяна.
Девушка, подсядьте-ка на минутку к старику Яблонскому, нужно кое о чем потолковать.
Каждый раз Джонни верно настраивал не только его самого, но и Марион. Внушал ей, какого на редкость талантливого мужа она подцепила, как на него рассчитывает спортивный клуб и как о нем надо заботиться. В этом смысле жены его парней тоже становились членами команды.
Однажды — ему было тогда лет пятнадцать — Хайнц увидел своего отца спящим на диване в кухне. Они были одни в квартире, близился вечер. Слабый свет, проникавший со двора, похожего на колодец, угасал. Старик дышал шумно, с трудом. Седые волосы на крупной голове уже начали редеть. Хайнц смотрел на лицо, изборожденное глубокими морщинами, на руки, лежавшие на груди, словно тяжелый, тянущий к земле инструмент. Четверть века в пароходных трюмах, скрючившись на спине или на животе, четверть века только пламя сварки и тяжко гудящая, темная сталь. В дождь и в мокрый снег. В августовскую жару. На сыром ветру с Эльбы.
Не хочу я лежать вот так же, когда придет мой срок, подумал он. До сих пор он хорошо помнит тот миг и решение, которое принял тогда: не будешь ты так лежать в конце жизни.
Скорее вырваться с Ферайнштрассе, вырваться из Аймсбюттеля, беднейшего гамбургского квартала, над которым вечно облаком стояли крик и брань. Вырваться из квартиры, которая делалась все теснее, по мере того как подрастали дети. Старшим братьям давно уже пора было покинуть родительский дом. Но один из них угнал автомобиль и попал за решетку. Из исправительного заведения в Нойенгамме он вернулся отпетым прохвостом, с длинными сальными космами и татуировкой на обеих руках; в первый же день он с ухмылкой объявил домашним, что уж во второй-то раз они его так легко не зацапают. Работы он не нашел. Старший брат работу нашел, только из-за своих куриных мозгов и хамских повадок так и не смог найти жену. Сестра была девица нахальная, веселая, вечно охотилась за мужиками, но подолгу никто ее не выдерживал. В конце концов она забеременела, а после сидела в супермаркете за кассой, толстая, злющая, языкастая, всегда в дурном расположении духа. Вечерами она в одиночестве торчала в пивнушках, но мужики на горизонте не появлялись. За ребенком ухаживала мать; девочка была тоненькая, худая до прозрачности, в шесть лет она еще мочилась в постель. Мать почти не раскрывала рта. Единственное, на что она еще надеялась, это годик-другой пожить на склоне лет для себя, когда она наконец-то останется одна.