— Что мне теперь делать? — спросила Марион.
— Ничего, — сказала Ирена. — Он должен сам справиться.
Марион видела его разочарование, ожесточенность, гнев и беспомощность, нередко она была близка к тому, чтобы сказать: хорошо, ты победил, завтра я увольняюсь. Но потом она вспоминала то, что сказала ей однажды Ирена: "Ты никогда себе этого не простишь".
И еще она думала о том, как это здорово — иметь право купить себе что-то, не спрашивая, ни перед кем не отчитываясь. Просто взять и купить себе вот эту блузку, или желтые сапоги Рите, или маленький флакончик духов "Каламари", или, наконец-то, меховой воротник. Разумеется, она покупала при этом и массу совершенно лишних вещей, к примеру птицу из цветного стекла или настенную тарелку из Испании. Просто ради удовольствия покупать, радоваться вещам и еще немножко от тоски. И почему он такой простофиля?
— Он не простофиля, — сказала Ирена. — Держи себя в руках.
Потом ей припомнилось то ощущение, когда — она только начинала брать уроки вождения — автомобиль вдруг тронулся с места, повинуясь едва уловимому ее движению. Как будто у нее впервые в жизни оказалось в руках нечто такое, на что до сих пор имели право лишь мужчины. Особенно когда она в первый раз села за руль своего "сирокко".
А потом пришла минута, когда она почти поверила, что теперь все у них станет по-прежнему. Она вернулась домой, а он пододвинул ей письмо.
Господин Кремер из отдела трудоустройства предлагал ему место штамповщика.
Она тут же сказала "нет". И заметила, что он облегченно вздохнул. Она знала, именно такого ответа он и ждал. Но разве она сказала "нет" только поэтому? — мысленно спросила она себя. Или, может быть, потому, что жест, каким он пододвинул ей конверт, тронул ее как проявление, казалось бы, давно утраченного доверия и общности?
Но разве штамповка не была все-таки лучше, чем ничего?
И, будто намереваясь отговорить себя от этой мысли, они снова и снова доказывали друг другу, что из этой низкооплачиваемой тарифной группы практически невозможно вернуться со временем в его теперешнюю и что у него есть право на работу, равноценную той, которую он выполнял прежде.
Впервые после очень долгого перерыва они опять разговаривали — разговаривали, а не кричали друг на друга, — пусть даже в этот момент они обсуждали только эту проблему и ни слова не говорили о самих себе. У них по большей части всегда было так: общность рождалась, если речь шла не о ком-то одном и разговор касался обоих, их общих дел.
Когда на следующее утро Хайнц пришел на биржу труда, господин Кремер уже приготовился скромно противостоять бурным изъявлениям благодарности. Известие, что Хайнц Маттек продолжает настаивать на равноценной работе, а стало быть, на своих правах, застало господина Кремера в тот самый момент, когда его зад приподнялся над креслом сантиметров на двадцать. Господин Кремер плюхнулся в кресло, будто его ударили. Он не ослышался? Господин Кремер был глубоко разочарован. По-человечески разочарован. Господин Кремер смог лишний раз воочию убедиться в тщетности своих усилий. Вот вам наглядный пример того, как разумное социальное начало терпит поражение в борьбе с закоснелым эгоизмом отдельного индивидуума. Не говоря уже о его личном разочаровании, ведь он принял такое живое участие в судьбе этого господина Маттека, которого до сих пор считал добропорядочным гражданином, а никак не строптивым крючкотвором.