— Джанбеков, — тихо так спрашиваю, не надеясь ответ получить. — Ты жив, Джанбеков?
Он пошевелился, отвечает:
— Кто его знает? Может, жив.
— Жив! — уже кричу я. — Если ты отвечаешь, а я слышу, значит, оба живы!
— Может, ранены? — говорит Джанбеков. Щупаем руки, ноги, головы — нигде не больно и крови нет.
— Ты чего на меня навалился? — сердито говорю я. — Аж дохнуть нельзя было.
— Извини, лейтенант, боялся, что из-за моей глупости погибнешь.
Приподнялись мы, посидели на земле и поплелись к своим.
— И как это не задело нас? — все удивлялся Джанбеков.
Подумал я и объяснил.
— Баллистику надо знать. Вот если бы ты чуть подальше бросил, обязательно хлестнуло бы. А так мы в «мертвой зоне» оказались. Знаешь, что такое «мертвая зона»?
— Откуда? — оправдывался Джанбеков. — У меня пять классов только. — И вздохнул: — Еще не привелось поучиться.
— Я вам вот что скажу, ребята: нет ничего паскуднее на земле, чем эта самая война.
Так начал свой рассказ старшина Матухин, все чаще заглядывавший в последнее время в наш взвод. То ли слушатели ему понравились, то ли дорожка частенько стала вблизи пролегать. Сядет на ящик или просто на бугорке пристроится, вытащит свой знаменитый цветастый кисет, завернет немыслимых размеров козью ножку и начнет неторопливую беседу.
Так было и в этот раз.
— Я не только про убитых говорю, про тех, кто без рук-ног остается. Иногда она, злодейка, такое коленце с человеком выкинет, что хоть стой, хоть падай. Правда, все от самого человека зависит. Есть хилые на вид, а душой крепче железа. Бывает, на вид богатырь, при виде которого все девки враз по ночам спать перестают, а возьмет война в переплет — и окажется он внутри как трухлявый мох между старых бревен. Встречал я такого человека, и оказался им мой земляк, из одной деревни, с одной улицы. Да ладно бы, случись это в первые месяцы войны — куда ни шло. А то мы фашистов уже из Белоруссии гнали. Там, в одном селе, и произошла эта встреча.
К тому времени стал я уже старшиной. Ну, а нам, старшинам, не всегда впереди шагать положено, иной раз и в хвосте плестись приходится. Вот и тогда я замешкался с хозяйством, вдруг вижу: возле повозок паренек лет пятнадцати круги дает. Как карп на крючке перед тем, как на берег его вытащат. Ну, думаю, мальчонок пропитание добывает. Полез я в мешок, достал булку хлеба, банку «второго фронта»[3], сунул ему в руки. Он взял, а не уходит.
— Что, — спрашиваю, — мало? Дал бы больше, да ведь солдаты тоже есть хотят.
Малец обиделся, положил продукты на повозку, даже рукой об руку ударил, словно крошки стряхнул. Гордый, видать, парень.