…Кончилась война, возвращались мы пешком домой, от самого Магдебурга до Орши топали. Прошли Варшаву, к знакомому яблочному селу подошли. Собрали опять хлеба, консервов, снарядили Жорку, чтобы он еще один наш солдатский подарок полякам отнес.
Ушел Жорка. А через полчаса догнал нас.
— Не то мы, ребята, опять послали. Теперь еда у них есть. Бумаги, карандаши просят.
— Порядок, — пробасил Заря. — Польша учиться собирается.
— За то и воевали, — заметил Джанбеков.
И пришлось Жорке еще раз в село топать.
Из тыла на фронт пробраться не просто. Да еще ночью. Да когда непогода. Или когда между передним краем и, скажем, штабом полка перед наступлением столько пушек понаставят, что бредешь, как в лесу, и о снарядные ящики, словно о пеньки, спотыкаешься.
Уж не помню, по какой надобности был я в штабе, задержался там, а возвращаться ночью пришлось. Иду, падаю, непечатными словами с господом богом объясняюсь. Вдруг слышу:
— Стой, кто идет? Пароль?
Иногда такие пароли для нашего беспрепятственного прохода выдумывали, что сразу и не выговоришь. Остановился, начал язык ломать:
— Таша… — начал бойко, а конец никак припомнить не могу. — Извини, браток, концовку никак не припомню.
А часовой торопит.
— Считаю до трех, — говорит, — если не вспомнишь, будешь у меня, как миленький, на сырой матушке-земле лежать и караульного начальника дожидаться.
Досчитал солдат до трех и уложил меня, как обещал. Лежу, проклинаю того, кто заковыристые пароли выдумывает. Только замечаю: часовой вызывать караульного начальника не торопится.
— Ну, вспомнил? — спрашивает.
— Не то Ташалаз, не то Ташаваз, ей-богу, не помню, — лепечу.
— Давай, давай, шевели мозгами, — усмехается солдат. — Вспоминай географию. Город в Туркмении. Ну?
— Вот те крест, не помню, — сдаюсь, а сам на колени приподнимаюсь, жду — не скомандует ли он опять в грязь шлепнуться. Не командует.
— Ташауз, — говорит солдат. — Из какой части? Пехота? Ну, поднимайся, пехота, топай сюда да закурить готовь.
Присели на ящик, закурили. Видно, соскучился солдат, стоя на своем посту. Живой душе рад-радешенек.
— Так я пойду?
— То есть как это — «пойду?» Никуда ты не пойдешь. Посидим, поговорим, приглядеться я к тебе должен. Может быть, разведчик фашистский.
— Чего ты мелешь, какой я фашист?
Солдат затягивается сладко и, бросив на меня лукавый взгляд, улыбается.
— Я, мил человек, за двадцать шагов услышал, что ты не фашист, а свой.
До меня не сразу доходит смысл сказанного.
— Как так «услышал»?
— А вот так, услышал. Наши в чем ходят? Зимой в валенках, летом в ботинках с обмотками. А немец в чем? В сапогах. Голенища у немецких сапог не высокие, но широкие. И когда он идет, теми голенищами по икрам шлеп-шлеп. Бьет. Я эту науку еще в сорок первом познал, когда в окружении лежал в болотах и к каждому шагу прислушивался. Вздрагивал от каждого шлепка, все в плен боялся попасть. Бог миловал, уберегся. Благополучно прибыл из окружения, и с тех пор пошло: передовая — госпиталь — опять передовая. Так всю войну и курсирую.