И главное тут – структура коммуникаций: связь с Метрополией через Пацифику – морем до Охотска, а потом на перекладных через всю Сибирь – самой Колонии оказалась попросту ненужной. Как обычно, оказалось, что «кружной путь короче»: связь с Европой – и с Петербургом в том числе, если понадобится – через мексиканские порты.
Дело в том, что выиграть войну с полусонной Мексикой – это, как вы понимаете, не проблема; проблема – после этого «выиграть мир», но им и это удалось! Конечно, немало помогло тут и то, что испанец – это, если приглядеться, «тот же русский, только в профиль»: та же органическая неспособность к европейскому Ordnung’у и анархизм, мирно уживающийся с нутряным монархизмом внутри одной и той же черепной коробки; то же стремление ударить вдруг шапкой оземь и, нахлобучив заместо нее, на манер шлема, расколотый тазик, отправиться за тридевять земель освобождать заколдованных принцесс (вовсе о том не просивших); то же преклонение перед фантомами своей Великой Истории при крайней неприязни к нынешнему Государству во всех его реальных ипостасях…
Началось всё с того, что многие бойцы мексиканской армии, попавшие в плен по ходу той «Шестинедельной войны» (в Мадриде, спасая лицо, объявили, что никакой войны, собственно, и не было – так, вооруженные стычки между мексиканскими и русскими золотоискателями на спорной территории, статус которой будет определен позже), после заключения перемирия наотрез отказались из того русского плена возвращаться. А дальше – никто и глазом не успел моргнуть, как калифорнийские кабальерос массово переженились на нежных светлокудрых северянках, а военные и гражданские служащие Компании – на страстных чернооких сеньоритах. Как-то сам собою решился и вопрос о «естественных границах»: таковой стала речушка со смешным для русского слуха названием Порсьюнкула[6] (Поросячий ручей, по-нашему), по берегам которой выросли два пограничных поселка – Лос-Анджелес с южной, испанской стороны и Новоархангельское с русской. Поселки стремительно разрослись и слились в единый город, где русские перемешались с испанцами и индейцами до полной уже неразличимости исходных корней; именно здесь впервые зазвучало самоназвание «калифорнийцы» и обрело популярность демократичное обращение «compañero», сделавшееся вскоре среди компанейского люда всеобщим, снизу доверху. Неудивительно, что испанский губернатор в Сан-Диего (имевший обыкновенно русскую жену и кучу родственников, ведущих дела и делишки с Компанией) прислушивался к мнению Петрограда с неменьшим вниманием, чем к указаниям далекого Мехико, а пуще того – Мадрида.