Но то — детство. И недаром умные составители — ведь и у них иногда проявляется ум! — написали: мелкие кражи. Наверное, для детства стибрить то, что очень хочется, — почти норма. Уж набеги-то на сады — традиционное пацанье дело!
Но был и другой случай воровства, о котором я, как ни странно, начисто забыл. Это в самом деле странно — ведь случай гадкий, подловатый, именно подловатый, а не полновесно подлый, что всегда для гордых людей предпочтительней — а я, признаюсь, гордый человек. Но, может, потому и забыл, что гадкий, может, таково спасительное свойство моей памяти? Нет, действительно, — годами не вспоминал, будто не было — и нате вам!
Это, впрочем, не было воровство в чистом виде.
Было нам двенадцать лет. Тогда в этом возрасте (на дворе стоял, скажу точно, шестьдесят девятый год), часы имели лишь некоторые. Не потому, что чрезмерно дорого, а в соответствии с понятиями тех лет — лишнее баловство, так полагали родители, да и учителя наставляли их, что не следует в обществе всеобщего официального равенства выделять свое чадо, — речь шла, правда, больше о девчоночьих сережках и каких-то там кофточках, надеваемых якобы для утепления в зимнюю пору, а на самом деле для убогого форса — чтобы хоть чуть-чуть прикрыть коричнево-черное однообразие форменного школьного платья.
И вот у Кайретова, моего одноклассника, появились часы. И никто даже не удивился. Кайретову можно, он — сын своего отца. И я сначала не удивился — как все. А потом, склонный к анализу, спросил себя: почему же я не удивился? Ведь удивился бы, если б часы появились у того же Валеры Скобьева, который сидел со мной за одной партой? Да. Валера тоже сын своего отца, но отец его человек простой, а отец Кайретова человек власти. Значит, рассудил я, холуйским и мерзким образом я уже настроен на людскую иерархию, я готов безропотно подчиниться несправедливости? Это меня внутренне возмутило. Нюансировка моих размышлений усугублялась тем, что ведь и у меня были часы — старенькие, оставшиеся от отца, «Победа», 17 камней, — но часы, настоящие часы. У мамы были свои, сестра тоже купила себе часики, и отцовские считались моими. Я мог бы давно уже носить их, но стеснялся, не хотел выделяться, считал себя недостойным — а Кайретов спокойно и нагло уверен в полном своем праве! И я внутренне разрешил ему это право — поскольку не удивился, что у него часы, не удивился, то есть, первым порывом, душой, а удивился лишь потом — логикой рассуждений.
Я решил тоже быть при часах.
Неделю я носил их в кармане, привыкая к чувству, что у меня есть часы.