— Пески! Понимаете? Куда ни повернешься — пески, огромнейшие площади. Глазом не окинешь! — таинственно произносил он. — Всякие гадюки и ящерицы только и водятся. Своими глазами видел: как жара наступает, так в пески зарываются, — он наклонялся и делал над головой такое движение руками, словно зарывался в пески. — А вода появится… Что? А? Не зарывайся. Живи, человек, и славь солнце.
— И чего они ему дались — пески и ящерицы? — легонько ткнув большим пальцем в бок Акима Морева, прошептал академик.
— Уводит людей от своих грехов, — пояснил Ларин.
А Малинов говорил уже о строительстве плотин на Волге, Каме, Днепре, Дону, затем перескочил на «международную обстановку»…
И, возможно, все простили бы ему слушатели. Все. И то, что он об общеизвестном оповещал с таким видом, будто сам, путем тщательного анализа, поисков, открыл все это, и то, что он порою говорил наивности. Все бы простили. Но он говорил еще к тому же невыносимо длинно, тягуче, — вот этого, последнего, Семену Малинову уже никто простить не мог. Да оно не прощалось и само по себе: минут через тридцать — сорок люди невольно, не желая зла докладчику, стали перешептываться, затем заговорили громче, а к половине второго партер и ярусы уже гудели. Семен же Малинов все говорил и говорил, то возводя очи к потолку, то опуская взгляд на папку. Временами он принимался читать, и тогда получалось еще хуже: мял фразы, не договаривал слова.
— Эх, за такой доклад тряхнуть бы его, как мешок из-под муки, — покраснев, произнес Николай Кораблев.
— Вы тоже злой сегодня, Николай Степанович, — проговорил Аким Морев.
— Как не быть?
— Выступать намереваетесь?
— Придется. Разве выдержишь? А вы? — обратился в свою очередь Николай Кораблев к Ларину.
— Полагаю, — кратко ответил тот и, смеясь, повторил слова Николая Кораблева: — Разве выдержишь?
— Обстановка накаляется, — решил Аким Морев.
А Семен Малинов все говорил и говорил, не обращая внимания на то, что делается в зале.
Иван Евдокимович, сидящий в середине, подтянув к себе Акима Морева, Николая Кораблева и Ларина, стал рассказывать.
— Было это на предвыборном собрании местных Советов, — он начал тихо, но зал гудел, и потому академику пришлось повысить голос. — Пригласили колхозников, колхозниц в районный клуб. Те разоделись, конечно: шубы новые, шали пуховые. Собрались в маленьком зале, при лампе. Нас в президиум пригласили. Сидим. Смотрим, лица у присутствующих радостные. Праздник: выбирать собираются. Докладчик Фомин — представитель облисполкома. Как же! Руководит праздником, тоже радостный. Книга у него в руках — отчет облисполкома… И пошел: что, дескать, творится по области в разрезе народного образования… и давай и давай, а потом через полчасика: «А теперь, что творится у нас в районе в разрезе коммунального хозяйства». Колхозники и колхозницы вначале слушали, но вскоре от них пар повалил: мужчины шубы сбросили, женщины — шали; зал охватила сонная одурь… И вскоре всех одолела: одного бросила в одну сторону, другого — в другую. Сначала послышался посвист, потом храп, но, конечно, благородный, тихий. А докладчик докладывает и докладывает, с него тоже пот льет, но он разрумянился, улыбается и шпарит, шпарит, шпарит… Часика через три кто-то из темного угла со вздохом произнес: «Ох, аж изжога берет».