— Поскольку «властители умов» ваши, от интеллигенции, находятся в некотором смущении перед грандиозностью мира сего, то высказываются специалисты сугубо приватные, так сказать. Это не в обиду...
— Да, но каков все-таки закат! Не иначе как к порядочному ветру, — сказал, посмеиваясь, Серафимович.
На душе немного отлегло. Возвратились к ужину затемно, когда в окнах дворца празднично зажглись лампы.
...Ночью был небольшой заморозок, и когда Александр Серафимович поутру выглянул в окно, по глазам как бы ударила и ошеломила ярко-бронзовая, рыжая какая-то осинка, растущая напротив. В одну ночь ее одела в багрянец подступавшая к порогу осень. К стеклу липла воздушно-легкая паутина, пахло сентябрем, и хотелось уюта за письменным столом, работы.
Было ощущение какого-то сдвига, он поверил, что до вечера обязательно получит письмо или какую либо другую добрую весть о сыне. В обед принесли почту, письма не оказалось, а Владимир Наумович сообщил тайно, за столом, что новости из Москвы плохие: снова урезаны хлебные пайки и на фронте большие неприятности — вражеская конница под Воронежем и Тамбовом перешла в наступление... Пожары горели по России.
Наступали тяжкие, критические для красной Москвы дни.
В середине августа белополяки захватили Житомир и Новоград-Волынский, петлюровцы ворвались в Фастов и Белую Церковь, вместе с Добровольческой армией двигались на Киев. Колчак отдышался и наступал на Тобольск, англичанин Мюллер с севера шел к Вологде и Петрозаводску, Юденич прорвался в окрестности Петрограда. Но главное совершалось на юге: корпус Мамонтова 18 августа взял Тамбов, до ставки Южного фронта, города Козлова, оставалось семьдесят верст. Штабы и прочие учреждения фронта начали упредительную эвакуацию. Близ Воронежа, по слухам, мамонтовские «волки» захватили на путях личный поезд наркомвоена Троцкого со всей хозяйственной обслугой, аптекой и любимым псом английской породы с обрезанными ушами. Сам генерал Мамонтов пожелал отобедать в салоне красного вождя и теперь приучал английского тупорылого бульдога ходить чинно подле его генеральского лампаса...
В штабе Миронова кто-то пустил слушок: комкор будто бы съязвил по этому поводу, что сбылась-таки давняя мечта товарища Троцкого о глубоком рейде казачьих частей. Другие слышали, что Миронов в горячности называл Троцкого предателем и кричал, что никакой он не коммунист, а базарный жид и махинатор...
Вполне возможно, что Миронов и позволил себе такую дерзость: военные сводки летели из высших штабов, как осенние листья, и все ложились к нему на стол. И что делать прикажете в нынешней нелепой и жуткой обстановке, как не дерзить и не смеяться сквозь слезы? Мамонтов прорвал фронт на том самом месте, под станцией Анна, где месяц назад началось формирование корпуса Миронова. Если бы не эти подлые передислокации! Сейчас нудятся части без дела в Саранске: четыре тысячи бойцов пехоты, около тысячи конных казаков, голутвенной партизанской бедноты, каждый из которых отчаюга, «оторви да брось!», готов хоть сегодня идти лавой на кадетов... А с ними всего четырнадцать пулеметов без патронов, две пушки с запасом учебных холостых снарядов, две тысячи винтовок с единой обоймой патронов в каждой магазинной коробке! Кто и над кем тут вздумал шутить? Что на свете творится?