— Бросьте, подъесаул! Стоит ли...
Жиров, очнувшись, говорил о тяжелом отступлении, кошмарной посадке, ругался, читал какие-то дрянные стихи, как видно, собственного сочинения:
Кое-как мы воевали.
Не стесняясь, воровали...
Там, в тылу, царил лишь флирт.
Самогон, вино и спирт
Все глушили, точно воду,
В счет казенного доходу...
Словно лошадь, привыкшая ходить по кругу арены, вновь и вновь возвращался к больной теме о распрях армейских штабов:
Погрузили всех сестер.
Дали место санитарам,
А кубанцев и донцов
Побросали комиссарам...
— Послушайте, вы — идеалист! — посмеивался и успокаивал сентиментального поэта поручик. — Побросали, конечно! Известная генеральская нерасторопность, но… те, которые хотели уплыть из совдепии, те уплыли! По воздуху, на крыльях, на ковре-самолете от Идолища-погана, да-с! Как и мы с вами. Еще и на Тамани многие успели перебраться. Вот теперь у Сидорина в Крыму наберется тысяч пятнадцать казаков, так это и есть — цвет бывшего Дона! Это и есть те сливки, преданные белому знамени без страха и упрека. А остальные — все эти сто тысяч — потому и отпали, что изнутри были подпорчены с самого начала! Червоточина эта вся: мироновцы, подтелковцы, сорокинцы, буденновцы, булаткинцы... да веревок не хватит в блистательном будущем, чтобы перевешать всю эту сволочь! Наша контрразведка всю душу вымотала из себя, море чернил извела, чтобы как-то очернить их перед верховными красными жрецами! Теперь в Чека скопились мешки ложных информаций о некоторых краскомах, а они — словно Иваны-дураки из сказки — и в огне не горят, и в воде не тонут! Да и эти, что ушли с Агеевым в Тифлис, тоже не лучше!
— Н-нет, — твердо возразил Жиров. — Нет. В данном случае, поручик, я не соглашусь. В последнем случае виноват полковник Всеволодов, и только он! Это он ненавидел казаков и раньше, ненавидит и теперь, он же все это и устроил!
— Какой... полковник Всеволодов? — обомлел Щегловитов.
— Тот самый, что был командармом у красных. Да. Он еще там старался утопить в ложке воды и Миронова, и всех его казаков, не доверяет и нашим...
— Но позвольте, какое же отношение... теперь-то?!
— Да вы разве не знаете, что полковник Всеволодов ныне начальник новороссийского рейда, заправлял всей этой неразберихой и позором давки в порту?
— Боже, вот уж кого не думал встретить живым-здоровым, так это полковника Всеволодова, — трезво сказал поручик Щегловитов. — Но мир, оказывается, тесен...
В Севастополе снова неразбериха, толчея, повальное пьянство, барышничество интендантов и цивильных перекупщиков. Гибнущий Последний Вавилон. Смешение языков: добровольцы, казаки-донцы, казаки-кубанцы и терцы, калмыки, немецкие бароны без поместий, спившиеся офицеры с великокняжескими фамилиями, проститутки... В ресторанах и переполненных номерах пьяные дебоши, стрельба по зеркалам, дым коромыслом. На улицах голодный солдатский сброд с отчаянием и потерянностью в глазах, вшивое стадо, потерявшее вождей и самую веру в них... Поручик Щегловитов, дерзкий и расчетливый контрразведчик, человек, к которому благоволил сам Антон Иванович Деникин, даже он на время потерялся в этом безбрежии хаоса. Он целый месяц прозябал в обовшивевших скоплениях полувоинов-полубеженцев «Крымской бутылки», не находя выхода. Для других находился выход в постыдной эмиграции в Европу (под благовидным предлогом важной командировки) либо в честном самоубийстве без посмертных записок и объяснений. Но он не готов был ни к тому, ни к другому. Как и все уцелевшие в зимних и весенних боях офицеры русской армии, он пребывал это время в состоянии полной душевной прострации и каких-то ожиданиях. И вдруг все преобразилось.