Яков Александрович Попок, по-видимому, все уже понял, как тонкий и дальновидный человек. Он усмехнулся, правда, но усмехнулся без всякого подобия улыбки, а лишь внутренне, от сознания своей проницательности и верности своих оценок.
— И Осип, конечно, сразу переменился к тебе? — спросил он тихо.
— В том-то и дело! Представляете? Вернул мне даже записную книжку и тут же, не мешкая, темной ночью вытурил из тюгулевки, как они это место называли. Да. И сказал, чтобы я, при случае, передавал от него привет Михаилу Ивановичу, это, говорит, очень почтенный и уважаемый человек...
— Да. Но этого не надо больше нигде объяснять, рассказывать, — грустно заметил Попок; — Это может, скомпрометировать тебя, ведь они люди другой политической веры. В таких случаях, Аврам, говорят, что хорошо бы получить легкое ранение, исчезнуть с глаз этой Стариковой, полежать в госпитале! Лучшего выхода я, пожалуй, не вижу.
— Пуля, она не выбирает, куда и как ранить, — трезво, с некоторым напряжением сказал Аврам.
— В том-то и дело... — кивнул Попок. — А там тяжелейшие бои, все будем под богом, как говорится... Но с тобой все же надо подумать более основательно, ты еще пригодишься в нашей борьбе. Тут есть бумага из Реввоенсовета об откомандировании наиболее проверенных товарищей, из молодых, на учебу в Москву.,.
— Яков Александрович!.. — взмолился Аврам. — Ради бога!
— Нет, нет, обещать еще ничего не могу, — остановил его Попок. — Надо еще согласовать кое-что с Гусевым в Бела-Куном... В общем, завтра как-нибудь задержись с выездом, до вечера. Я тоже здесь буду... И тогда все прояснится. А сейчас надо укладываться на сон грядущий, уже поздно! И спи, пожалуйста, спокойно...
Аврам шел темной ночью к своей квартире, спотыкался на мерзлой скользи, и не было покоя у него на сердце.
С ужасом вспоминал махновский застенок, сухие, темные кровяные пятна по грязной штукатурке стен, ночные крики, близость и неотвратимость смерти. Надежд не было никаких, бандитская шпана зверствовала пьяно и напропалую, стреляли и рубили шашками в соседнем помещении, от душераздирающих воплей терзаемых людей у него замерзала кровь в жилах. И все его существо молодо бунтовало и не соглашалось принять столь ужасную участь...
«Как же так? Ведь жизнь моя дарована мне свыше самой природой, это же священный дар! Я не волен ни в рождении своем, ни в смерти, так может ли кто посягать на мое святое право — жить? Ведь я — это все, это средоточие самой природы и высших сил, даровавших людям разум и понятие не убивать друг друга! Даже волки не загрызают друг друга до смерти, а вы, люди?.. Боже, во мне может угаснуть до времени целый мир, вся вселенная, миллионы клеток, которые созданы разумом Бога!.. — он стал молиться, не делая, впрочем, никаких движений, но поминая Бога, своего и чужого, — Да, во мне погибнет весь мир и тогда наступит всеобщая тьма, как же они не понимают этого, звери! А мы-то их за людей считали!..»