Впрочем, в этот вечер не было ему покоя и от станичников. Только сели к самовару, заявилась депутация местной караульной команды, из красноармейцев свежего призыва. Жаловались на скудный харч, плохое обмундирование, запустение в каптерке, опасность новой вспышки тифа от вшивости, баня не топилась, не было дров... Миронов принял письменное заявление, а самих жалобщиков выпроводил с обещанием побывать в казарме утром. А вообще посоветовал утрясать такие дела с местной властью... Наговорил строгостей и гостям: Кочукову, Голеневу, Воропаеву, и тут Стефанида Петровна поставила на стол сахарницу с колотым сахаром и блюдо с домашним печеньем, примирила на время. Зашел еще и зять (муж Марии) Вадим Чернушкин, которого Филипп Кузьмич, как бывшего юнкера, собирался взять с собой в Москву, в военное училище, и за ним явился еще гость незваный — солдат Скобиненко. Застенчиво стянул с головы ветхую папаху, приветствовал хозяина и гостей:
— Дозвольте и мне посидеть, один я тут, в станице, никого знакомых, товарищ Миронов...
Как было отказать? Миронов тут же встал и лично принес из горницы венский стул для бывшего своего бойца, выручившего с лошадьми в Арчединской.
— Садись, садись, солдат! Стакан чая и для тебя найдется, с морозцу — надо!
Пили чай, переговаривались. Избегали семейных дел, чтобы не трогать сидевшую за столом Стефаниду Петровну. Скобиненко, напившись чая, начал задавать вопросы по текущему моменту, от имени «трудящих крестьян и казаков», как он сказал, которых волнует в особенности назревающий голод... Миронов тут же включился в беседу, обещал, что скоро состоится партийный съезд, который должен отменить старый порядок продразверстки, и тогда деревня вздохнет свободнее. Что же касается обычных для Дона «перегибов», то надо об этом своевременно сообщать в Москву, хотя бы и ему, поскольку он рассчитывает по этим делам докладывать лично Всероссийскому старосте Калинину, а если будет возможность, то и самому Ленину.
Накурили хоть топор вешай, но Стефанида Петровна и это стерпела, потому что лишь к этой нынешней беседе вдруг выяснила, какой у нее муж еще молодой, горячий да честный перед людьми и жизнью, как отзывчив душой до всякой человеческой и всенародной боли! Как он действительно сгорал от заботы о судьбе окружающих, самых простых людей, даже таких немытых, как этот прохожий солдат-конюх... Беседа была у самовара задушевная, каждый в ней открывал душу, и Филипп Кузьмич, невзирая на года и чин, горячился, спорил, накидывался на Кочукова и Голенева за непорядки в станице.