И вот однажды Ванька Булах, когда шли мы уже с поля с добычей, вдруг предложил мне своего рода услугу: пересвежевать и моих сусликов, а шкурки, понятно, отдать мне. Только рогулек на пялила у него, мол, не хватит... Видимо, были какие-то у него расчеты, или просто он хотел по-дружески отблагодарить за то, что я иногда рисовал для него и давал цветные карандаши — в одиннадцать лет бывает такая дружба, самая искренняя и до самопожертвования! И я, скорее всего из-за лени, тут же переложил ему в ведерко своих сусликов.
Мама заметила, конечно, что явился я с пустыми руками, спросила, была ли добыча. Я объяснил все, как есть. Она задумалась, потом взяла глубокую эмалированную мяску, больше похожую на тазик, зачерпнула с верхом из мешка ржаных отрубей (тех самых, «драгоценных», из Бутурлиновки) и сказала каким-то «мокрым» голосом:
— Отнеси, Толя, Булахам, прямо в руки Ванюшкиной матери. Пускай — без отдачи.
Я удивился, не понимая, какая в том нужда. Она только прикрикнула:
— Не понимаешь, что ли? Да ведь они их едят! Теперь многие едят то сусликов, то ракушек из речки! Гос-споди, что де-ется!..
Я чем-то прикрыл миску, помчался... И лучше бы не ходил с теми отрубями. Мать Ванюшкина, увидя этот неожиданный дар, — а они никогда не знались с моей мамой, — вдруг залилась такими горючими слезами, запричитала навзрыд, что весь порядок по улице подняла на ноги. «Спасибо, спасибо!» — твердила бедная женщина, а я пятился к двери и чуть ли не дрожал, переживая этот плач, похожий на вой.
Спустя некоторое время больной Булах умер.
И каково же было удивление на улице, когда похороны этого несчастного больного и как будто никому не нужного человека в старой тубе вдруг превратились в некое грандиозное шествие, в огромный митинг сначала около халупы-овчарни, в которой он жил, а потом и на кладбище, недалеко от МТС… Приехал из окружной станицы Урюпинской духовой оркестр, появилось какое-то большое начальство и, повязав на рукава красно-черные ленты, говорили над гробом речи. Милиция салютовала над свежей могилой из ружей и наганов.
Оказалось, что умерший И. А. Булах — орденоносец гражданской войны или, как тогда говорили, «краснознаменец...».
— Но ведь он был в красных? И — партизан, если у него орден? — пытался я расспрашивать мать и отца. Они отвечали невразумительно, так я и не смог ничего понять. Да и кто бы мог разобраться в моем возрасте?
Еще помню примечательный случай.
Как-то отцу пришлось заполнять дома какую-то дотошную анкету. В то время все заполняли много анкет. Над вопросом о службе в армии он задумался, потом обратился за советом к матери: