Никогда раньше желание не возникало просто так, от одного взгляда. И желание, надо сказать, нестерпимое. Притом, что не было наглой «стрельбы» глазами, не было характерных ужимок – ничего не было, кроме силуэта в дверном проеме, кроме мерцающих в сумраке губ.
Пришла, покачала юбкой, блеснула помадой. И готов Генка, спекся. Вот тебе и жених! Скоро в загс, а его сковало непреодолимое желание к посторонней девке. Да еще к дурочке, которую художник почему-то бросил. Потому и бросил, что дурочка. Вспомнилось имя. Маринка. Да, Оленька называла ее дурочкой Маринкой.
Дурочка, не дурочка – Кеба еле сдерживался, чтоб не потащить ее на стопку матов. Тело, по-прежнему ватное, пронизывало мелкими колючими молниями. Хотелось до тошноты – ему в самом деле было дурно: душно, жарко, жадно. Жадно… Хотелось жадно…
Ох, да она же о чем-то спросила, кажется, об уборке.
– Уже. Полчаса назад еще одна прогульщица была, уже помыла. Тебе повезло.
– Действительно повезло. Терпеть не могу швабру!
А глаза хохочут. Заметила, паршивка, танцующую в солнечном луче пыль.
Кеба начал сосредоточенно диктовать, делая вид, что все нормально, никто никого не обманывает. Стоял за спиной гостьи, вроде проверяя правильность заполнения журнала. Сам же любовался изящной шейкой, бессовестно пользуясь могучим ростом и нависая над студенткой. Когда та писала, немного наклоняясь, ворот платья отходил назад, и становились заметны крупные веснушки на ее спине.
Веснушки и веснушки, что тут такого? Но это в других веснушках не было ничего особенно. А эти, именно эти… Мурашки бежали по ватной, казалось бы, коже. Было в этих веснушках что-то удивительно интимное – вроде Гена подглядывал в замочную скважину. Они будоражили, манили. До восторга, до умопомрачения.
Он едва сдерживался, чтобы не поцеловать каждое рыжее пятнышко. Странное дело – никогда не думал, что ему нравятся веснушки вообще, и на спине в частности. А тут вдруг…
Именно вдруг. Все было неправильно, не так, как всегда. Не благодаря, а вопреки. В кои веки ему захотелось самому, а не с подачи домогающейся студентки. Будто он вдруг вернулся в прыщавое юношество, когда хотелось дико, но не моглось из-за отсутствия ответного интереса.
Однако хотелось не животного секса. Секса, да, но другого рода. Не в виде спорта, не в виде утоления жажды. Хотелось нежности. До умопомрачения хотелось целоваться, чего Гена никогда не делал с немногими своими студентками – не считая Оленьки, разумеется. Но Оленька к поцелуям равнодушна – ей подавай половой акт, и Кебу это вполне устраивало. А теперь вдруг поймал себя на желании целоваться долго-долго, со вкусом. Сначала – губы. Потом, нацеловавшись вдоволь, плавно перейти к шее. Ласкать ее губами, умирая от желания…