– Цецилия! – перебил ее Рунек, и в его голосе слышалась мука, которую он испытывал, слушая эти упреки, но молодая женщина продолжала с возрастающей горечью:
– Брак с Майей и ее любовь спасли бы Оскара, я знаю это, потому что в нем есть предрасположение к добру. Теперь он опять брошен в прежнюю обстановку, теперь он погиб!
– И виноват я, – вы, конечно, это хотите сказать?
Цецилия не ответила, но ее глаза с отчаянием и горьким упреком смотрели на человека, стоявшего перед ней с мрачным и непреклонным взглядом.
– Вы правы, – сурово сказал Эгберг. – Провидение осудило меня приносить горе и несчастье всем, кого я люблю. Человека, который был для меня более чем отцом, я вынужден был оскорбить и обидеть до глубины души; сердце бедной Майи я должен был смертельно ранить, но самое тяжелое для меня – то горе, которое я должен был причинить вам, Цецилия, и за которое вы осуждаете меня.
Он напрасно ждал возражения, Цецилия упорно молчала. Так же, как тогда, когда они стояли у подошвы Альбенштейна, слышался шум. Этот таинственный шум то усиливался и разрастался, то вдруг стихал и замирал вместе с ветром; только теперь это был шум осенней бури, яростно трепавшей полуоголившиеся деревья. Серые тени сумерек ложились на землю, а звуки, примешивавшиеся к завыванию ветра, не походили на мирный звон колоколов; это был далекий смешанный гул, слишком неопределенный для того, чтобы можно было решить, что это такое, тем более что буря часто заглушала его. Но вот ветер стих на несколько мгновений, и гул донесся яснее, Цецилия испуганно повернула голову.
– Что это? Это со стороны дома?
– Нет, как будто с заводов, – ответил Рунек. – Это голоса людей! Это крики разъяренной толпы! На заводах что-то случилось. Я должен идти туда!
– Вы? Что вам нужно там?
– Я буду защищать господина Дернбурга от его людей! Я знаю, как раздражены и настроены против него рабочие: если он теперь покажется… ему грозит опасность.
– Господи! – в ужасе вскрикнула молодая женщина.
– Не бойтесь ничего, пока я возле него, ни один из рабочих не приблизится к нему. Горе тому, кто решится на это!
Несколько минут тому назад Цецилия думала, что не может простить обвинителя ее брата, а теперь воображаемая ненависть вдруг исчезла под влиянием страха за него, за его жизнь; она быстро подбежала к нему и, обеими руками схватив его за руку, воскликнула:
– Эгберт!
Рунек остановился как вкопанный.
– Цецилия! Вы так зовете меня?
– Вы не станете намеренно раздражать толпу? О, вы ищете смерти! – вне себя воскликнула молодая женщина. – Эгберт, подумайте обо мне, о том, как я боюсь за вас!