Леони не противоречила, она только снисходительно улыбнулась и переменила тему разговора.
– Сегодня мы будем в самом тесном семейном кругу, – заметила она, – приглашен только граф Экардштейн.
– Надеюсь, это означает, что у нас в доме скоро опять появится невеста и что вскоре в замок Экардштейн войдет молодая графиня?
Леони с сомнением покачала головой.
– Ну, до этого, кажется, еще далеко. Дернбург желает этого несомненно, но Майя все еще не решается, кто знает, каков будет ее ответ, если граф вздумает объясниться.
– Но не может же она вечно грустить о женихе! Ведь она была тогда еще почти ребенком.
– И все-таки его смерть чуть не стоила ей жизни.
– Да, ужасное было время! – со вздохом сказал Гагенбах. – С одной стороны, Эгберт, находившийся между жизнью и смертью, с другой – Майя, также собравшаяся умереть, а между ними Цецилия, преспокойно объявившая мне однажды, когда Рунеку было плохо, что если мне не удастся спасти ее Эгберта, то и она не желает жить. Невеселое время пережили мы женихом и невестой! Слава богу, что брак лучше. Однако пора! Я еще зайду домой, нет ли у тебя какого поручения?
– Одно, маленькое, ты ведь посылаешь кучера на станцию, так пусть он захватит на почту письмо с деньгами.
– С какими деньгами? – подозрительно спросил доктор.
– С тремястами марками для Дагоберта. Я уже приготовила письмо – оно лежит на твоем столе; тебе остается только дать деньги, милый Гуго.
– Леони, что это тебе вздумалось? Я ведь сказал тебе и повторяю, что…
Но повторить ему не удалось, потому что жена перебила его.
– Я знаю, Гуго! Ты представляешься суровым, а на деле ты сама доброта. Ведь ты давно решил послать бедному мальчику деньги…
– И не думал! – в ярости крикнул доктор.
– Нет, думал! – ответила Леони так решительно, что протестовать было совершенно невозможно. – Ты просто боишься подорвать свой авторитет и в этом, конечно, прав, как и всегда. Поэтому-то я и избавила тебя от необходимости писать Дагоберту; я сделала это единственно ради тебя, ты сам это видишь, милый Гуго.
«Милый Гуго» уже многое научился видеть за время своей супружеской жизни. Он никогда не слышал противоречия, и все делалось исключительно по его воле, – жена ежедневно повторяла ему это, да и сам он почти всегда был того же мнения, но в Оденсберге думали иначе и утверждали, что всем в доме заправляет докторша. Как бы то ни было, а письмо с тремястами марками было отослано… через час.
В гостиной у окна сидела Майя, у ее ног лежал Пук, который стал более спокойным, правда, с ним не играли как прежде; конечно, его молодая хозяйка ласкала его, но веселые игры с ним прекратились уже два года назад. Вообще она не была больше «маленькой Майей», ребячески прелестным существом, резвым, смеющимся, с лучезарными глазками. Ребенок превратился в тихую, серьезную девушку; ее карие глаза были омрачены глубокой тенью, указывавшей на горе, с которым она все еще не могла справиться.