— Да. Я сейчас… — Герман прошел в ванную, сбросил майку и стал мыться холодной водой. «Что-то рано сегодня», — подумал он о жене.
Она была ассистентом на кафедре биохимии, где оставили ее после окончания института без всякой помощи со стороны — просто считали перспективной. И она не обманула надежд. Через три года защитила диссертацию, раньше, чем это сделал Герман, проработавший к тому времени пятнадцать лет хирургом. Теперь она успешно, по мнению ее шефа, завершала работу над докторской. Для женщины в тридцать два года это было очень даже неплохо. Но дома она обычно появлялась поздно вечером — студенческая привычка работать только в лабораториях или в библиотеке засела в ней крепко.
Надев белую сорочку с колющимся от крахмала номерком у ворота и мягкий пуловер, Герман зашел к жене.
— Здравствуй.
— Здравствуй. — Она сидела с ногами в кресле и читала книгу. Ее высокая красивая прическа была, как всегда, в идеальном порядке. — Мы не виделись, наверное, неделю. Ты не соскучился?
Они действительно виделись мало. Если Герман не дежурил или не задерживался допоздна в больнице, то у нее был или опыт, или какой-нибудь банкет после защиты, на который невозможно не пойти. Герман терпеть не мог этих скучных сборищ, отличавшихся угнетающей разношерстностью приглашенных.
— Насчет недели ты преувеличиваешь, — он присел на ручку кресла, поцеловал жену в висок.
— Наверное, не очень, — она подняла к нему спокойное улыбающееся лицо. — Скажи просто, что у тебя не было времени скучать. Черт бы его побрал, это время!.. Трудное было дежурство?
— Как всегда. Но годы берут свое, наверное. — Он знал, что ее не интересуют больничные дела, операции, «все эти страхи».
Еще в институте ей хирургия не нравилась. Это он знал хорошо: на последнем курсе ее группа проходила специализацию в их отделении. Из всей хирургии ее заинтересовал только он сам.
Она потрогала болтавшуюся у ворота пуговицу.
— Ох, эти прачечные! Сними рубаху, я пришью. Или ты торопишься?
— Да. Хотелось бы застать на воде часть дня.
Он мог сказать просто «да», и этого было бы достаточно. Считалось, что они безоговорочно доверяют друг другу: надо, так надо. У каждого из них были свои заботы и свои интересы, очень несходные. Он любил природу, ощущение упругой травы под ногами, потрескивание и веселый блеск костра; она зябла в лесу и быстро уставала даже от речных прогулок. Условность же обожаемой ею оперы, малопонятные утомляющие рассуждения о трактовках и школах нагоняли на Германа тоску и сожаление о потраченном напрасно времени.
Чтобы не стеснять друг друга, они в первый же год стали проводить часть досуга врозь. Постепенно эта часть становилась все больше и больше… Вот так же в первые годы они решили подождать с ребенком: ей нужно было писать диссертацию. Но и после защиты, по прошествии четырех лет супружества, об этом уже не заговаривали. Герман понимал: напряженная, захватившая ее целиком работа требовала много сил и времени. А ребенок — это хлопоты, нескончаемые заботы, уводящие из большого мира идей, дискуссий, музыки в маленький мирок, пахнущий теплым детским тельцем, молоком, пеленками. Он, конечно, тоже войдет в него, но она будет просто поглощена им. Так имел ли он право настаивать?.. Теперь лишь изредка возвращалась к нему тоска по сыну, по тому, что некогда в его представлении было семейным очагом, что должно было полностью вытеснить из него первую любовь, воспоминания о том далеком угарном лете, словно случившемся с другим человеком.