— Верю.
— Правильно. Это я серьезно. — И, помолчав, добавил — А знаешь почему? Человек ведь из обезьян: все перенимает. Так и идет цепочка. А вот первым звеном стать, наверное, не просто…
Борис молчал и с благодарностью думал об этом человеке, так неожиданно поддержавшем его в минуту, когда, казалось, каждый стремился отговорить его. И мать, и брат, и даже профессор.
— О, опять Клавдия идет! — сказал Власов. — Ну и настырная!
— Кто? — не понял Борис. — Жена?
— Да нет, женщина просто. Мужчинам ведь без женщин никак, и наоборот — тоже.
— Невеста, значит? — улыбнулся Борис.
— Мне уже двадцать восемь, сослуживец. Какие тут невесты! Но доконать она меня хочет… Работаем вместе.
К ним подходила невысокая женщина с приятным, хотя и довольно сильно подкрашенным лицом, одетая модно и ярко.
— Вишь как разнаряжена! На свидание! — буркнул Власов, но в голосе его не было осуждения.
— Здравствуйте, — сказала женщина, подходя, мелодичным голосом. — Власов, а у меня есть для тебя радостное известие.
— Садись, Клавдия, — радушно предложил Власов. — Весть — это хорошо. А как насчет четвертинки — радостная ведь, говоришь, весть-то?
— Ох, беда с ним! — доверительно сказала Борису Клавдия, присаживаясь на скамью.
Борис рассмеялся и встал.
— Ничего, с таким и бедовать не скучно. Всего хорошего. Пойду к брату.
— Ну-ну, погоди!.. Клавуня, меня язва мучает, не усугубляй.
— Действительно нет. Я торопилась.
— Эх ты!.. — горестно развел в стороны длинные руки Власов. — А так надо бы… Ребята придут?
— Привет тебе от всех. Завтра придут.
— Что же, сослуживец, отложим до завтра, — грустно сказал Власов. — Завтра, конечно, это не сегодня, но ты не расстраивайся. Завтра даже веселей будет: папашу Тузлеева прихватим.
Допоздна развлекал Власов Бориса всякими разговорами да историями. Заснули около двух ночи, уставшие, как после тяжелой работы.
День начинался серый, влажный. Под утро пошел дождь и нудно бил в стекла несколько часов кряду. В реанимационной палате все время горел свет и туда-сюда сновала дежурная сестра. Тузлеев проснулся часа в три и не смог с тех пор заснуть, невзирая на все полученные таблетки и уколы. Он чувствовал бы себя совсем неплохо, если бы не разбитость и бессонница. Его раздражал свет, и сестра, и дождь, и этот человек на противоположной койке с широким, плоским и белым, словно нарисованным на меловой стене, лицом. Тузлееву казалось, что тот не спит сутки напролет. Чаще всего Тузлеев видел его глаза открытыми. Они смотрели в окно, темное или залитое солнечными лучами, с неизменным выражением, а правильнее сказать — неизменно без всякого выражения. Иногда Тузлеев замечал, что этот мертвый взгляд направлен на него. Все это было невыносимо.