— Все здесь, Тузлеев, а там уже другой больной.
— Как другой? На моем месте? — Он был поражен. Какое хамство!
— Сейчас ваше место здесь. И вам предписан постельный режим. Давайте я помогу вам лечь, — уговаривала сестра.
Кухнюк, не моргая, смотрел на него. Без всякого выражения, но это и было самым неприятным.
— Я не буду здесь! — вскрикнул Тузлеев. — Слышите, ни минуты больше не буду.
В дверях появился милиционер в халате поверх кителя и с книгой в руке. Тузлеев крепко держался за сестру и подвигал ее к выходу.
Больные и медицинский персонал готовились уже к очередному дню: обходу, операциям, процедурам. Поднимались сегодня неохотно, а поднявшись и приведя себя в порядок, бродили по коридорам или тоскливо стояли у окон, глядя в неприветливый мокрый парк, на ветви, качавшиеся под серым, набухшим влагой небом.
В коридоре у дверей реанимационной Тузлеев и сестра столкнулись с Власовым.
— О, сослуживец! — расплылся Власов. — Я тебя проведывать иду, а ты, гляжу, меня. Как живой.
— Власов, — обрадовалась сестра, — проводите его пока к себе в палату. До обхода.
— Можно, — согласился Власов. — Ну, цепляйся, сослуживец.
Они медленно двинулись по коридору.
— Ну, как на том свете, не шибко страшно? — не переставая улыбаться большими кривящимися губами, говорил Власов. — Ты что же это, сослуживец, не молодой вроде бы, а баловник…
— Перестань, этим не шутят, — проворчал Тузлеев.
— Ну, отец, какой же ты фронтовик? К смерти ведь привыкнуть надо. То-то, гляжу я, не Герой ты Союза… Жаль, что запоздал я родиться. Не умирать бы мне от постылой язвы, а на лафете, под кумачом, со Звездой на груди…
— Балаболка.
— Вот тебе крест, сослуживец. Не веришь?
— Что же, каждый Звезду, по-твоему, на войне должен получить? — разозлился Тузлеев.
— А как же! — удивился Власов. — Обязательно!
— Дурак ты, — выругался Тузлеев.
— Исправлюсь. Молодой, — рассмеялся Власов. — Ну, ладно, ладно. Знаешь ведь, что люблю заводить. Не день в одном окопе сидим, — примирительно сказал он и, наклонившись, добавил тихо: — Я ведь завидую тебе.
— Дурак дураком! — усмехнулся Тузлеев.
Власов снова рассмеялся:
— Все у тебя, сослуживец, дураки. Видно чего-то ты сильно недопонимаешь.
На широком балконе в конце длинного коридора Борис делал зарядку. Через открытые стеклянные двери видно было, как пружинисто приседает. Рядом махали руками еще несколько человек.
— Очень заразительный человек наш новый сослуживец, — одобрительно заметил Власов. — Он еще и нас с тобой, отец, к зарядке пристрастит.
Женя лежал на спине, вымытый, причесанный, закрыв глаза и вытянув на одеяле руки. Тузлеев поморщился. И тут серый лежит! Там белый страшный, тут серый невеселый. Черт их разберет, стоящих у самого своего края, убьют или сами помрут. И то и другое жутко. Трупы пугали Тузлеева. Он и на похороны никогда не ходил в последние годы. Отец помер еще в войну, а на панихиды по сверстникам своим — знакомым ли, родным — не ходил. Вроде бы немало смертей насмотрелся в войну, а к старости словно другой человек в нем родился.