— Здравствуйте. О чем ругаетесь?
— Здравствуйте, Герман Васильевич. — Власов поднялся с кровати. — Да вот сослуживец считает, что развращает медицину бесплатная помощь.
— Медицину?!
— Я вот думаю — больных, а он считает — медиков.
Герман удивленно пожал плечами и строго оказал:
— Тузлеев, вам не следовало вставать без разрешения врача.
— Я не могу там лежать, Герман Васильевич. Этот белый, ненормальный, притворяется. Он встать уже может. И смотрит так, того и гляди пришибет.
— Ну что вы, ей-богу!..
— А то. И еще просьба к вам: передайте меня другому врачу. Я ей не доверяю.
Тузлеев медленно сел на койке, свесил ноги. Герман внимательно и долго посмотрел на него, но Тузлеев-то понял, что врач растерялся и подыскивает ответ. Конечно, не на простачка какого-нибудь напали!
— Прасковья Михайловна очень хороший врач, можете мне поверить, Тузлеев. А такие сильные реакции на переливание крови бывают.
Тузлеев снова лег:
— Почему меня из палаты моей перевели?
— Так было надо. Для вашего же блага.
— Ну, а теперь?
— Что теперь?
— Вот я и говорю — что?
— После обхода что-нибудь придумаем. Может быть, дополнительную койку поставим.
С местами на отделении было плохо.
— Я пока полежу здесь?
— Пожалуйста, если Власов не возражает.
— Мне теплее! — заверил Власов.
Герман подошел к Жене:
— Как вы себя чувствуете, Женя?
— Ничего, — вяло ответил тот.
Герман кивнул ему ободряюще и вышел из палаты.
— Вот видели? Как в карусели — явился и исчез, — проворчал Тузлеев.
— Так это же он на тебя поглядеть забегал, сослуживец. До конференции даже. Жив ли ты после утреннего моциона.
— Жив ли… Я еще к главному пойду, если не удовлетворит просьбу.
— Неуемный ты, сослуживец! — рассмеялся Власов. — И обиды, похоже, старательно копил.
— Накопишь, с мое поживешь, — буркнул Тузлеев.
— Не-ет, сослуживец, — возразил Власов, — не годы накапливают обиды в человеке, а его душа. Есть у человека для зла закром — считай, несчастным родился.
— Ну-ну. Что ты про жизнь-то знаешь?
— Что она прекрасна и удивительна, сослуживец. Пока мы живы! Верно, старлей? Вот он отдает почку своему Женьке, потому что жизнь прекрасна, а почка, ноги, желудок — это мелочь, требуха! Считай, что ты отдал свои ноги кому-нибудь, чтобы он жид, и посмотри после этого на мир, сослуживец…
Федор Родионович прочел письмо и положил его на край стола. Словно в праздник, горели все шесть лампочек в люстре. Утро было пасмурное.
— Прочел? — крикнула из кухни Татьяна. Оттуда расползался по всей квартире аромат кофе.
— Да, — ответил Федор Родионович.
Он мог уже представить себе разговор за завтраком. Поморщился. Говорить не хотелось вовсе. Не было желания и приниматься за подготовку к лекции, которая должна была начаться в двенадцать дня. Пасмурная погода всегда выбивала его из колеи. Все годы лишь большим усилием воли он заставлял себя в дождливые дни заниматься так же интенсивно, как обычно, превозмогая депрессию и тоску, которые охватывали его, словно животное, подвластное только силам природы.