Я всегда злюсь от бессмысленной работы. Но эти необременительные и привычные мысли ползут в моем сознании, не мешая руке бойко строчить привычное и одинаковое в двух дневниках из трех. У Николая — два дня, страница исписана. Месяц больной пролежал — готов том. И при этом никто (с полной ответственностью — решительно никто!) в этом томе ничего не поймет. Его можно толковать, как Библию, но не понять. Ну, на кой черт он прокурору? Я представляю себе, как строгий мужчина в золотых очках — прокурор — с недоумением, но очень внимательно рассматривает страницу за страницей толстый фолиант, испещренный живописными каракулями и кляксами. Человек в золотых очках потеет, пересиживает рабочее время, но… толку ни на грош. Ах ты чертов Кол, задашь ты им всем когда-нибудь работенку! Откинувшись на спинку стула, я начинаю смеяться. И тут входит Николай. Он оглядывает мой стол, ординаторскую, и ничего не может понять. Но на всякий случай улыбается. Компанейский он парень.
— Ты что, тю-тю? — Он вертит пальцем у виска.
— Я просто представил себе, как мучается прокурор над твоими историями.
— Какими историями?
— Да любой!
— При чем здесь прокурор?
— Так ты же для него пишешь истории болезни…
— А-а… — И Николай тоже начинает хохотать. Он вполне самокритичен.
А ведь там, у постели больного, у операционного стола, он неизменно внимателен, скрупулезно педантичен. Он словно вмиг перерождается, когда начинает заниматься настоящим делом. И громадные руки становятся такими осторожными, бережливыми, твердыми. Руки умельца. Хорошего мастера. Настоящие хирургические руки. И книжку свою «Урология» Николай дочитал, съездил на специализацию, и теперь — уролог, пожалуй лучший в области.
Петр Васильевич появляется в самый разгар веселья, но чуть насмешливое лицо его остается невозмутимым. Он садится на диван с неизменной своей папиросой в углу рта, кладет, как обычно, на расставленные колени руки и замирает, уставившись на нас. Николай еще булькает, словно вскипевшая вода, под которой только что убрали огонь, а я серьезно говорю Петру Васильевичу:
— Почему до того, как что-то случается, врачу доверяют множество человеческих жизней, а после того, как это что-то уже случилось, ему не доверяют даже просто по-человечески?
Он молчит, обволакиваясь папиросным дымом. На лбу капли пота, халат влажен на плечах. Петр всегда после операции принимает душ.
— Не значит ли это, что люди ему в принципе не совсем доверяют? Петр Васильевич, серьезно, меня это волнует.
— А почему врачу должны верить безоговорочно? — бурчит он.